Я вам не ведьма! (СИ) - Эйта Аноним - Страница 55

Тело, занять мое тело? О чем они говорят? Оно же… мое? Оно же… я и есть?

— Каркара его заметила, и принесла мне, — пробормотала Бонни, нажимая на какую-то выступающую завитушку на этом несуразном «украшении».

Медальон распался на две половинки, и Бонни достала каштановую прядь, перевязанную красной ниткой.

— Вот! Эля вообще рыжая, как я могла подумать, что призовется ближайший родственник, а не сама обладательница волос? Там еще записка была, любовная.

Она снова зашарила по карманам и наконец вытащила пожелтевший клочок бумаги.

— Алита Нарински Жершеру М. Горке на долгую память, — прочитал Щиц, живо выхватив доказательство странных предпочтений моей бабушки у Бонни из рук, — хм, он яталиец, что ли?

— Какая разница, какие у дед Жешека корни, — отмахнулась Бонни, — на моем месте кто угодно бы подумал, что тут прядь бабушки Эли!

— В девичестве Нарински, — кивнула я.

И слава Богу, что она так и не стала Горке. Не хотела бы я, чтобы мне по наследству передался его прикус!

Я скривилась, вспомнив, как дед Жешек выглядел в нашу предпоследнюю встречу. В последнюю он лежал трупом: от мертвых сложно требовать надлежащего внешнего вида.

Я посмотрела на Щица.

Мог ли дед Жешек быть также проклят?

— Дай, пожалуйста, прядь, — попросил Щиц, возвращая записку.

Бонни протянула ему порядком разлохмаченную реликвию.

Щиц принял ее, покосился на котел, но тряхнул головой. Колдовать решил? Я перехватила его взгляд и указала на котел подбородком. Щиц снова покачал головой, отрицательно.

«Некогда», — шевельнулись его губы. Или я это сама себе придумала?

Он сложил ладони ковшиком, поднес к лицу и дунул на прядь. А потом еще раз. И еще. Наморщил лоб. Как-то даже обиженно поцокал языком. Набрал побольше воздуха и дунул снова.

И… будто сдул с волос краску; они порыжели. И не надо было прикладывать прядь к моей косе, чтобы узнать оттенок.

Бонни охнула.

— Я… — наконец сказала она, — не искала избушку специально. Просто в лесу я… наткнулась на нее. Будто лес мне ее подсунул. Я думала, это подарок.

— А оказалось — ловушка, — вздохнул Щиц.

Он вернул Бонни прядь, запустил в волосы пятерню.

— Видимо, так она и смогла привязаться. Пока Эли в теле не было, — заключил он.

На Бонни было жалко смотреть.

— Эй! — крикнули с улицы, — Щиц! Тебя на стройке обыскались!

Я вздрогнула. Узнала голос.

— Как не вовремя, — буркнул Щиц и подошел к окну. Хотел было опереться на подоконник, но из-за стекла ему пришлось как-то изогнуть и без того кривую спину, чтобы высунуть наружу голову.

— Привет, Элий, — сказал он почти доброжелательно, — сегодня не могу. Передай, чтобы без меня обошлись. Хозяйка не велит.

Я встала.

Меня чуть покачивало, но я смогла подойти и тронуть Щица за плечо.

Он обернулся ко мне и явно с трудом сдержался, чтобы не броситься меня ловить. Но я стояла на ногах, пусть и не очень крепко, и для меня это было важно — и, наверное, на то и нужна та фамильярская связь, чтобы фамильяр знал, чего ему не стоит делать.

Вот Элия мне только не хватало.

Я ведь все ему сказала, и сказала прямо. Так почему он все так же мучает меня? Хватит.

И пусть часть меня понимала, что я не справедлива, я слишком устала и испугалась, чтобы беспокоиться о справедливости.

— Скажи ему, пожалуйста, что я не хочу его видеть рядом с комнатой.

— Что-то…

— Он как-то раз зашел. Он не слушает меня. Пожалуйста. Пригрози ему кулаками, чем хочешь. Видеть не хочу. Мне бабушки хватает. Он меня не слышит, Щиц, и я…

Боюсь.

Я его боюсь. И за него боюсь — потому что если он опять начнет убеждать меня своими дурацкими способами… подумать только, когда-то его неумение останавливаться мне нравилось! Я вновь впечатаю его в стену.

Теперь я знаю, что могу.

Но не знаю, как сильно.

У Щица стало такое лицо… не знаю. Просто очень усталое и злое лицо, наверное.

— Вот это драма, — протянула Маркарет, — это я удачно зашла.

— Я скажу, — вдруг вызвалась Бонни, — я ему объясню ситуацию. Не надо кулаков. Должна же я хоть что-то сегодня сделать… правильно.

И вышла стремительно, до того, как кто-либо успел возразить.

— А знаете, что смешно? — хихикнула Маркарет, когда за Бонни закрылась дверь, — вся Академия ж в курсе, что Бонни влюблена в симпатичного блондинчика со стройки… А ты нет, Елания. Ты — нет.

Я просто не хотела об этом знать.

Впрочем, думаю, Маркарет отлично это понимала.

Вот поэтому нам никогда и не стать друзьями. Никогда.

— Когда-нибудь, — сказала я, — когда-нибудь и тебя прижмет, Маркарет. Ты никогда не любила…

— И вряд ли целовалась, — хмыкнул Щиц, возвращая подначку.

— …поэтому говоришь так легко. Ты вообще это умеешь? Или вы, аристократки, рождаетесь со змеиной кровью и змеиным же языком?

— Зато я вижу, ты любила, — фыркнула Маркарет, и я ясно поняла: перемирие кончилось, — так любила, так любила, что бросила того, кто за тобой на край света пошел.

— Я не виновата, что он пошел, каждый…

…решает сам.

Вот что я хотела сказать.

Но мир… моргнул.

Изменился.

Это снова было поле.

Бесконечное маковое поле.

Когда-то давным-давно папенька нес меня на руках через бесконечное маковое поле; когда-то давным-давно были только он и я, а еще маки. Когда-то давным-давно он научил меня дурацкой игре в петуха или курицу… Когда-то давным-давно, когда я была совсем маленькой. Так давно, что эти воспоминания перемешались с сотней других, и теперь я не знаю, было ли это тогда же, когда Бонни впервые увидела маленькую рыжую принцессу в коровниках Дезовски, или в какой-то другой поездке. Просто это… было. Однажды.

Однажды мне было так хорошо, тепло, спокойно. Я была в безопасности. Я была любима.

Я до сих пор хочу вернуться.

И возвращаюсь.

Я заснула? Я потеряла сознание? Кое-что успокаивает: я уверена, Щиц успел меня поймать. Правда, это все, что он может сделать.

Как давно его руки стали для меня привычнее папенькиных? Хотя что это я, папенька уже очень давно не может меня поднять.

Испугалась ли Маркарет? А если испугалась — попридержит ли язык? И хотела бы я этого?

Ведь Маркарет всего лишь говорила мне то, о чем я так не хотела думать. Все-таки мы друг для друга — вечное напоминание о наших несовершенствах. Было глупо рассчитывать, что это можно изменить. Так или иначе, рано или поздно — но мы сталкиваемся.

Упала ли я в обморок от усталости или просто сбежала сюда, в сон? Маркарет, ее слова, ее правда — они вдруг оказались страшнее, чем призрак бабушки. Потому что за Бонни я волновалась, а за себя не очень. Перспектива оказаться без тела казалась совсем нереальной, это все-таки мое тело, и я вовсе не собиралась его отдавать; а вот первая влюбленность Бонни, болезненная, мертворожденная, спрятанная от меня за улыбками и словами, которые ничего не значат, она была рядом.

А где, кстати, бабушка?

Вокруг меня были только маки. Не было даже дороги, а я-то думала, это ключевой момент сна.

Я вновь огляделась, но вместо бабушки увидела Бонни. И Элия. Они шли рядом, но между ними будто была невидимая стена: стоило Элию случайно шагнуть так, чтобы сократить между ними расстояние, и Бонни отступала в сторону.

— Слушай, Элий, — говорила Бонни, и я знала, что она это говорит, хоть и не слышала ее, и не видела ее лица, а выдела лишь затылок, собранные небрежно в пучок светлые волосы, тонкую шею, сгорбленную спину… — возвращайся домой, пожалуйста… возвращайся. Твой академ не может длиться вечно.

Я видела, как напряглась спина Элия, и я знала, что он выдвинул упрямо свой идеальный подбородок, и вспомнила, как он умеет решительно смотреть: уверена, именно так он посмотрел.

— Я не могу. Я ее люблю.

— Нет, — сказала Бонни, — ты любишь свою гордость.

— Я…

— Тебя бросили, Элий. И ты знаешь, что больше не нужен. Хватит уже. Она же говорила тебе, верно? «Уйди».