Фритьоф Нансен (Его жизнь и необыкновенные приключения) - Кублицкий Георгий Иванович - Страница 7

Закрепить удачу Нансену не довелось: тюлени снова исчезли. Студент принялся за измерения температуры воды — совмещать их с охотой ему удавалось, увы, не часто.

В часы вынужденного безделья зверобои обычно толпились на камбузе, выдумывая себе всякие немыслимые блюда. Обжорство не доводило до добра, и многие шли потом к капитану с жалобой на «боль в груди». Капитан посылал их ко всем чертям. Это средство, как видно, помогало; во всяком случае, повторных больных на приеме у капитана не было…

Кроме упражнений в искусстве кулинарии, «рукошлепок» и ловли прожорливых буревестников на крючок с куском тюленьего сала, зверобои развлекались игрой в «лисий капкан». В других странах эта игра называется иначе, но, конечно, всюду знают ее. Двое ложатся на пол рядом, головами в разные стороны. Сцепляются правыми руками, а затем, поднимая правую ногу, стараются зацепить поднятую ногу противника и перекувырнуть его.

Так вот, когда на палубе «Викинга» стали играть в «лисий капкан», Нансен неожиданно для всех перевернул самых сильных парней.

Капитан долго смотрел на потеху, смеялся, а потом не выдержал и сказал, что тоже хочет помериться ловкостью с Нансеном.

Нога конькобежца и лыжника оказалась сильнее ноги моряка. Секунда — и капитан кубарем покатился по палубе.

— Э-э, неправильно! — сказал он, поднявшись, отряхнув пыль и расправив усы. — Вы поторопились. Я не успел собраться с силами.

Они сцепились снова. Что за наваждение — сколько ни тужился Нансен, капитан прирос к палубе, будто его налили свинцом! Матросы гоготали во всю глотку.

Капитан-то, оказывается, незаметно зацепился другой ногой за скобу в палубе. Нансен мог бы перекувырнуть его, разве только разорвав пополам.

Последние дни мая.

Крефтинг привел «Викинга» для охоты на крупных тюленей-хохлачей в воды Датского пролива между Исландией и Гренландией. Капитан считался одним из лучших знатоков этого промысла и надеялся, что тут дела пойдут у него успешнее, чем с поисками детной залежки.

Вдоль окованного края «вороньего гнезда» медленно описывают круг подзорная труба и пушистые усы. Стоп! Труба застыла в одном положении: значит, капитан увидел сверху что-то заслуживающее внимания. А это «что-то» могло быть только хохлачами.

Так и есть — из бочки послышались частые удары колокола. Это сигнал в машину: полный ход.

Зверобои, с самым живым интересом следившие за капитанской трубой, готовятся к «хозу». Вся команда — на палубе.

…Если бы адвокат Бальдур Нансен оказался в эти минуты на судне и попытался найти сына, это удалось бы ему далеко не сразу. Он искал бы знакомый серый сюртучок Фритьофа где-нибудь в стороне от буйной толпы: ведь его Фритьофу, который готовит себя к карьере ученого, важнее всего спокойное, углубленное раздумье над книгой и дневником наблюдений.

Но каково было бы Бальдуру Нансену опознать сына в здоровенном детине, одетом в перепачканную, как у мясника, одежду зверобоя! Каково было бы ему узнать, что его Фритьоф вместо усиленных занятий зоологией постигает тайны промысла на тюленей и преуспел в этом настолько, что теперь назначен стрелком одной из больших шлюпок «Викинга»! Даже сам Оле Могеруд перестал относиться к нему с презрением…

А «Викинг» на всех парах несется туда, где капитан заметил хохлачей. Крефтинг ловко гонит судно в узкие проходы между льдинами. Он то и дело кричит сверху мокрым от пота рулевым:

— Лево руля! Так держать! Круче! Еще круче! Отдай!

Наконец слышится долгожданная команда, и зверобои спешат к шлюпкам.

Хохлач — один из самых крупных тюленей Севера. Промышлять его куда труднее, чем гренландского тюленя-увальня. Хохлач облюбовывает тяжелые льды, малопроходимые для судна. Он великолепно плавает и еще лучше ныряет. На своих врагов сильный хохлач-самец в воде нападает первым. Хохлачом или колпачником зверобои прозвали его потому, что у этой породы тюленя на голове похожий на колпак кожаный хохол, который, раздуваясь, придает зверю странный воинственный вид.

Шлюпки спущены на воду. Зверобои болтают, перебрасываются шутками, гребут шумно, ничуть не боясь вспугнуть хохлачей. К гренландскому тюленю нужно подползать, сливаясь с торосом; на хохлача же можно идти открыто. Пусть он издали заметит шлюпку. Так лучше. Внезапность ее появления может напугать зверя; издалека же незнакомый предмет не кажется ему страшным.

Нансен ведет шлюпку к льдине, на которой лежит матерый зверь. Время от времени приподнимая голову, хохлач таращит на людей глаза, потом косится на воду: ладно, мол, еще успею нырнуть, торопиться особенно некуда. Шлюпка все ближе. Зверь на всякий случай пододвигается к краю льдины. Нансен кивает головой — и гребцы дружно рявкают. Казалось бы, хохлач должен испугаться и немедленно уйти в воду. Но нет, этот сильный зверь лишь удивлен: звук для него нов и незнаком.

Пока хохлач прислушивается, гребцы не жалеют сил, чтобы подогнать лодку как можно ближе к нему. Зверь готовится нырнуть. Рев гребцов — дикий, протяжный, жуткий — удерживает его еще на несколько секунд, нужных Нансену для того, чтобы прицелиться.

— A-а, шут в колпаке, прилег отдохнуть! — радостно кричит Баллон и соскакивает на льдину свежевать добычу.

Но тут раненый тюлень дергается, собирает последние силы — и бултых в воду!

На дальней льдине замечен еще хохлач. Он лежит спокойно, тихо. Нансен прицеливается, но медлит спустить курок: уж очень странный тюлень…

— Ребята, — вскрикивает, давясь смехом, Баллон, — да ведь это уже освежеванная туша!

Вот был бы конфуз, если бы Нансен влепил в нее пулю! Зато с каким удовольствием несколько дней спустя со шлюпки наблюдали, как Улавес, один из опытных охотников, долго крался на цыпочках к убитому Нансеном, но еще не освежеванному тюленю, потом сделал скачок, которому позавидовал бы тигр, и вонзил багор в неподвижную тушу…

Во второй половине июня выдалось немало дней, когда люди работали почти без отдыха: как-то шлюпка Нансена вернулась на корабль лишь в четыре часа утра, а в шесть снова раздался свисток к «хозу». Красные, воспаленные глаза зверобоев слезились, им некогда было даже умываться. Охотничий азарт захватил всех. Дела на шлюпке Нансена шли не хуже, чем на шлюпках бывалых стрелков.

— Сколько? — кричал еще издали Оле Могеруд, когда зверобои возвращались к судну.

— Двадцать девять! — с торжеством отвечал Баллон, неизменный рулевой на шлюпке Нансена. — А у тебя?

— Тридцать четыре! — И Оле успокаивался до следующего «хоза». Крепко наседал на него этот Нансен!

Подробности каждой охоты обсуждались за едой. Ели наспех, всухомятку. После утомительного дня Фритьофу казалось, что он никогда не пробовал ничего вкуснее ржаных галет с салом.

— Слушай-ка, Нансен! — кричал Баллон, набивая рот. — Ты скажи, почему кинулся на нас колпачник? Он бы цапнул тебя, да промахнулся. Укусил, понимаешь, край шлюпки. А какой прыжок сделал, фу-ты ну-ты! Как акробат на ярмарке.

— А как ты после купания? Не хочешь повторить?

Днем Баллон в пылу азарта вывалился из шлюпки в воду и, булькая, кричал: «Чего засуетились! Надо мной не каплет, а над вами и подавно». Умора с этим Баллоном!

— Да, глотнул водички. Спасибо, напомнил — надо разбавить ее пивом… Дай-ка, Нансен, бочоночек!

Баллон припадал к пиву и тянул из бочонка до тех пор, пока другие не отнимали.

Славные были дни! И Нансен чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы… Если бы кто-то другой вел за него наблюдения или если бы в сутках было часов тридцать, не меньше. Как объяснить профессору, составившему для него инструкцию, что она не выполнялась по вине капитана Крефтинга, который, когда есть хохлачи, не дает людям спать по трое суток подряд! Поймет ли профессор, как трудно размышлять над движением льдов, если гребцы в твоей лодке засыпают на веслах, а сам ты устал до такой степени, что отупело целишь багром в попавшего в полынью матроса, приняв его за тюленя! И разве усидишь в каюте за дневником, когда Оле вчера добыл на двенадцать хохлачей больше и в твоей голове одна мысль — как обогнать этого Оле!