Мю Цефея. Шторм и штиль (альманах) - Давыдова Александра - Страница 6

Понял Эйдар, что ничего у хельды не выторгует. А если она правду говорит, тогда и вовсе пытаться не стоит. Не беда, все равно не за тем приходил.

— Тогда вот тебе моя просьба: помоги добраться до Великой волчицы, подскажи, как ее одолеть.

— А заплатить готов? — ехидно спросила хельда, и он кивнул. — Ничего-то ты охотник, не понял. Ну, что ж, слушай: в чреве твоей Марны растет восемь мальчиков. Я заберу одного в уплату.

— Восемь? Ты в своем ли уме?! — Эйдар не знал, что его разгневало сильней: названная цена или вранье хельды, возжелавшей заполучить его первенца.

— Не серди меня, охотник. Я тебя сюда не звала, не тащила. Если ты чего не видел и не слышал, это не значит, что такого нет. Редко, так редко, что почти никогда, но бывает. Заплатишь? Или уходи.

Ему по-прежнему хотелось схватить пророчицу за ворот зеленого, многажды перештопанного платья, встряхнуть так, чтоб разум на место встал, но он сдержался. Права хельда, сам пришел. Мысль липкая, мерзкая: если восемь, то что стоит один против жизни братьев и Марны? Не по-людски, но иначе ведь все помрут, Эйдар знал, что без жены восьмерых не выдюжит. Спросил, не подняв глаз:

— Что ты с ним сделаешь? Убьешь?

— Я буду его любить.

И Эйдар согласился.

Странно было ему — охотнику — принять облик одного из тех, кого убивал без сожалений. Но такова была помощь хельды. Она вытребовала у Эйдара медвежий клык из трофейных бус, зачерпнула пригоршню снега — и бросила в огонь вместе с прядью его волос.

Теперь он бежал по сугробам, и лютый убийственный мороз не вгрызался в его слепяще-белый густой мех. Будто считал медведя в снежной шкуре своим. Эйдар слышал, как потрескивает воздух, будто в нем развешана тончайшая ледяная паутина, но ощущал лишь огненный жар внутри. До логова Илвы осталось совсем ничего.

Первыми Эйдар увидел волчат. Еще слепые, они возились в снегу возле норы, и охотник, задавив в себе жалость, бросился на них.

Хватило одного удара широкой лапы.

Откуда-то сверху завыло болью и яростью. Сам ветер — мощный, острозубый — ударил в медвежий бок. Великая волчица упала на Эйдара. Свалила его в снег. Лапами, зубами она стремилась рвать, грызть. Убить. Всей великой силой сломленной горем матери.

Но и Эйдер бился за своих детей.

Он уворачивался и налетал в ответ. Лед ударялся о лед.

Они катались, рычали, скреблись когтями по жестким шкурам. Эйдару досталось могучее тело, но он не рожден медведем. А Илва всегда была волчицей, и сейчас ей владела ярость. Она вывернулась из-под его лапы, рванулась вперед и, метя в горло, вгрызлась зубами. Промахнулась лишь чуть. Ей ничего бы не стоило дожать, разорвать артерию, но из-под медвежьей шкуры плеснула красным не кровь — огонь.

Ошпарил пасть Великой волчицы, морду. Она отпрянула, скуля; Эйдар — надвинулся. Он повалил Илву, и пламенные соки его жил изливались на серебряную шкуру.

Великая волчица умирала.

Эйдар ощутил, как колкий мороз вокруг сменился сырой стылью ранней весны. Марна будет жить! Вдруг тело под ним дернулось, и глаза Илвы глянули прямо в его глаза. Так остро, так пристально, будто видели истинную душу под медвежьей мордой. А потом она заговорила…

— За детей моих не прощу. За них ответят твои.

Так сказала Великая волчица и умерла.

Эйдар спешил домой. Под ясным небом, по талому снегу. Только бы Марна не родила — не умерла — раньше срока. Он успел.

Только сейчас Эйдар подумал, какой же у нее и правда огромный живот. Жена плела что-то из толстых белых нитей, то и дело откладывая работу, чтобы приложить к животу ладонь.

— Что ты делаешь? — спросил он, радуясь, что лицо ее больше не печально.

— Снег кончился, — ответила Марна и светло улыбнулась. — Я готовлю обереги для наших малышей.

На столешнице перед ней уже лежало семь амулетов с узором в виде солнца с языками лучей и вплетенными в него птичьими косточками. Восьмой она как раз заканчивала. Значит, и ей уже ведомо, сколько детишек ждать. Лишь бы не знала, что одного Эйдар уже сторговал.

Никому охотник не рассказал про волчицу, и деревенские радовались ранней небывалой весне. И Марна — больше прочих, пока не подошел срок разрешиться. Роды шли тяжело и долго. По надрывным крикам и стонам Эйдар уверился, что сбылось бы предсказание хельды, как есть сбылось бы. А потом повитуха вынесла обернутого в тряпицы младенца. Одного.

— А остальные? — едва не выкрикнул он, да пожалел жену. — Неужели… мертвые?

— Не было никаких остальных.

Повитуха уложила младенца на живот матери и, измученная, отправилась восвояси. Малыш завозился, ища губами сосок, а Эйдар немо глядел на него — на единственного своего сына. Такого крошечного, что он уж точно не мог один расти в огромном животе Марны. И амулеты, что плела жена, пропали. Это все волчица. Ее проклятие спрятало семерых нерожденных сыновей.

А наутро хельда пришла за восьмым — своим. И Марна не пережила такого горя.

***

На могиле жены лежал снег. Эйдар упал на колени, растер между пальцами белые хлопья — холодные и тают на коже. Как есть снег! Да откуда же? Пятнадцать лет их края не видывали зимы. С тех пор как Эйдар победил Илву. С тех пор как…

Он принялся руками расчищать холмик, под которым спала его Марна. Она не любила снег. Больше всего на свете не любила. Не позволит Эйдар проклятому снегу тревожить любимую. Даже теперь — не позволит.

— Я уберу, родная, уберу… — забормотал, выстужая ладони. — Вот так…

До боли в коленях он ползал вокруг могилы, отгоняя подальше снежную крупу. Порыв ветра с издевкой швырнул новую пригоршню на расчищенную землю.

— Да что же… Как же…

С месяц назад повеяло осенью — давно забытый запах. В молодости от холода так не ломило кости, а теперь приходилось целыми днями топить печь в избе. А теперь вот — снег. Эйдар еще повоевал с белым злодеем и сдался. Воин из него теперь никудышный. Да и метель поднялась такая, что драло кожу на лице, ветром било в грудь.

— Прости уж. — Эйдар кивнул могилке и потрусил домой.

Пока добрался до избы, дверь до средины замело сугробом. Хорошо еще снег свежий да рыхлый. Эйдар помнил, как в прежние времена могло дворы завалить — по несколько дней не выберешься. Он вытер ноги о волчью шкуру, на другие шкуры уселся. Много у него было шкур этих. Когда умерла Марна, Эйдар отправился к хельде, сына проведать, да нашел лишь пустую домуху. С горя перебил всех волков окрест. И только когда не осталось ни одного, угомонился. Так откуда же снег теперь?

Что-то почудилось ему в реве ветра во дворе. Эйдар прислушался. Шепот, только слов не разобрать. Да и не слова то были — смех. Будто убитая волчица Илва над ним потешается.

— Сгинь, сгинь проклятая!

Ветер хлестнул дверь снежной лапой, да куда ему справиться с железным засовом. Может, и вовсе померещилось? Эйдар улегся на шкуры и закрыл глаза.

Вроде и не спал вовсе, а проснулся, когда что-то в дверь ударило. Слабо так, но отчетливо. Заскреблось и затихло, пока Эйдар поднимался с лавки и брел, спросонья спотыкаясь то о табурет, то о мертвую волчью башку.

— Сгинь, говорю, — заворчал, возясь с засовом.

Да только за дверью не метель билась. Человек лежал. Одежки худенькие, в таких разве в зиму ходят? Эйдар и сам уже забыл, как пристало в мороз рядиться, чтоб не окочуриться за пару вздохов. У человека за спиной висел лук, нож на поясе — никак охотник? Давно тут гостей не было…

Эйдар потряс охотника за плечо, тот слабо шевельнулся. Что ж делать, не оставлять ведь человека помирать. Эйдар приподнял его под руки — и весу-то в теле нет совсем, — втащил в избу, в печное тепло. Перевернул охотника лицом вверх. Поди ж ты, мальчишка еще совсем. Лежал белый весь, неподвижный. Но живой — грудь едва-едва вздымалась.

Эйдар уложил мальчишку на лавку возле печи, укрыл шкурами и сам примостился рядом. Долго просидел, и лишь когда метель поулеглась за окном, у юного охотника лицо порозовело, глаза раскрылись.