Вернуть Эву (СИ) - Валерина Ирина - Страница 4

— Уберите деньги, деньгами вы не поможете! — Он таращил на меня свои косящие глаза и за малым не рыдал. — Вы знаете, какой это был кот? Я его дарил… своим приятелям. Он оживал ночью, прыгал к ним на подушку, поддевал им веки когтями и крал сны.

Что?.. Крал сны? Я мысленно покрутил пальцем у виска и проговорил, стараясь звучать не очень язвительно:

— Что ж, раз деньгами горю не поможешь, примите мои соболезнования.

Ей-богу, если бы у меня на голове была бейсболка, я бы её снял — настолько скорбным выглядел Будочник.

— Одно хорошо: ваши приятели теперь могут спать спокойно.

Будочник, нехорошо оскалясь, посмотрел на меня в упор:

— Не беспокойтесь, давно уже спят.

Ох, каким подвохом повеяло от его взгляда и ухмылки! Он шутит, сказал я себе. «Не психуй, он не то имеет в виду!». И все же я подался вперёд, и несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза: я — с подозрением, он — с нескрываемым торжеством. Несмотря на попытки убедить себя в нормальности происходящего, я чуял в нём второе дно, покрытое гнилым илом.

Эва не заблудилась. Эва не дошла до дальнего пляжа. Вышла ли она из этой будки?

Я завёл руку за спину, нащупал в кармане складной нож и спросил Будочника в лоб, есть ли здесь подсобные помещения. Он, похоже, не ожидал такого вопроса, потому что недавнее торжество сменилось недоумением, но ответил, что я могу осмотреть тут всё, даже его машину, если у меня есть какие-то сомнения на его счёт.

Да, в будке обнаружился кухонный закуток с плохо вымытой раковиной и обшарпанной микроволновкой — но спрятать в нём можно было разве что кошку. Потом мы вышли через заднюю дверь к машине Будочника, и он просто отдал мне ключи. Я уже понимал, что и там ничего не найду, но всё же проверил. На засаленной обивке кресел не было светлых волос Эвы, в салоне не пахло её духами.

— Осматривайте сколько душе угодно, молодой человек, — в голосе Будочника прозвучали высокомерные нотки. Он сплюнул и залез указательным пальцем в рот, выковыривая что-то между зубами. — Но, уверяю вас, вашей жены тут нет. Она ушла. Вы только мешаете… — Будочник запнулся.

— Только мешаете мне работать.

Видимо, он сам понимал абсурдность своей фразы — вокруг, кроме нас двоих, не было ни одной живой души.

Я всё-таки открыл багажник и не увидел там ничего, кроме автомобильной аптечки и нескольких серых то ли шаров, то ли теннисных мячей.

На всякий случай я попросил у него удостоверение личности, и он протянул мне водительские права. Не возражая, словно принимая моё право на подозрительность. Я сфотографировал и его, и права. Не отвертится, если что.

Но думать о возможных масштабах этого «если что» мне было страшно.

Деревянные ворота в основательном заборе, за которым совсем близко, густой стеной, стоял хвойный лес, оказались заперты. Замка я не увидел, поэтому, недолго думая, перелез через забор — и обнаружил с обратной стороны задвинутую щеколду. Да что они тут, все больные, что ли? Кому понадобилось запираться со стороны леса?

Тропка, как Будочник и обещал, начиналась сразу от ворот и уводила в лес. Под его пологом было прохладно, но в глаза и уши лезла навязчивая мошкара. Я снова припустил со всех ног и не сразу понял, что тут не в порядке.

Тихо. В лесу стояла такая тишина, что было слышно, как сыплются на землю сухие иголки. Здесь не пели птицы, в кустах не копошилась мелкая живность, и даже ветер, на дальнем пляже парусом раздувавший кровавую фату леди с оленем, перешёл в мёртвый штиль. Может, ещё и поэтому мне было тяжело дышать. В лесу уже привычно воняло дымом и чем-то ещё — приторно-сладким, тошнотворным.

Видимо, я перегрузился эмоциями и уже перешёл порог реакции, потому что ничему не удивлялся и лишь механически отмечал, что сумах не должен пламенеть сейчас — до сентября ещё два месяца. Да и малочисленные здесь лиственные деревья стояли совсем голые — оно как бы странно для июля.

Как минимум странно.

Давящая тишина, нарастающая вонь и перепутавшие сезон деревья… Я чувствовал себя как близорукий человек, ведущий машину по тёмной дороге в снегопад.

Вскоре лес стал совсем нехорош.

Я перешёл на быстрый шаг: мне стало казаться, что почва под ногами двигается, как будто вздыхает судорожно. Чёрные, обгоревшие стволы, огромные проплешины выжженной земли — и абсолютное безмолвие, в котором начинало мерещиться что-то зловещее. Жара давила всё сильнее, зной, казалось, шёл даже из-под земли. Дым, забившийся в каждую пору, пропитавший одежду — но при этом невидимый, будто растворенный в воздухе, гнал меня. К этому моменту я хотел только одного — дышать.

Метров за сто до выхода на поляну горелый лес сменился густо растущим хвойником, вокруг разом потемнело. Под ногами неприятно похрустывала ржаво-бурая хвоя, сплошь усеявшая тропу. Смердело уже нестерпимо. Я стащил с себя футболку и завязал на лице подобием маски. Это мало помогало, от вони резало глаза.

На голое плечо шлёпнулось что-то влажное, неприятно вязкое. Я машинально прикоснулся, поднёс пальцы к лицу. Кровь…

Я резко вскинул голову.

Примерно в паре метров надо мной, нанизанная на толстый сук, как люля-кебаб — на шампур, распласталась туша дикого подсвинка. Из его пробитого брюха, стекая по суку, капала кровь, а из пасти торчала дубовая ветка с листьями.

Ветви соседних деревьев, насколько видел глаз, были унизаны падалью — от крупного зверья вроде кабанов и оленей до енотов и опоссумов. Все они неумело, но старательно были украшены листьями и венками из мелких белых цветов. Перемежая разлагающиеся туши, на ветках раскинулись звериные шкуры. Между всеми этими плодами шизофренического творчества висели длинные ожерелья из ягод и пёстрые ленты.

Твою мать… Да что за чертовщина здесь творится?

Страх за Эву пробил как удар током: по всему телу прошла дрожь, но сознание тут же прояснилось и осталась только одна мысль. Действовать, не медлить. На деревьях, конечно, те ещё «новогодние игрушки», но человеческих трупов нет, а паника мне сейчас не к чему.

Но как я себя ни сдерживал, всё же опять перешёл на бег. Кажется, столько я ещё в своей жизни не бегал. Кажется, я ещё не бегал так быстро. Как защитная реакция, промелькнуло легкомысленное «Беги, Форест, беги», но не успел я свернуть у покореженного дерева, как увидел, наконец, темнеющий провал входа.

Так называемый туннель оказался заброшенной штольней.

Запах дыма и вонь от падали разом ослабели, будто невидимый смердящий спрут не мог дотянуться сюда погаными щупальцами. Выдохнув с облегчением, я прошёл под аркой из красного известняка и оказался в пещере с высоким сводом. Свет проникал в неё снаружи, но на скалистых выступах тут и там горели свечи. Здесь было многолюдно, но очень тихо, люди, если и переговаривались, то только шёпотом. С десяток человек, отстранённых, погружённых в себя, сидели прямо на полу, остальные подпирали стены или бесцельно бродили по пещере.

В центре пещеры стояли три женщины в монашеских одеждах. Запрокинув головы и прикрыв глаза, они беззвучно шептали слова молитвы. Сложенные на груди пальцы у всех троих мерно шевелились в такт, словно женщины плели какой-то видимый только им узор. С потолка на их лица падали капли — слёзы плачущих сталактитов, но они словно не замечали этого, погруженные в молитвенный транс.

За их спинами начинался вход в шахту — провал в скальной породе, пропасть чёрного, не пропускающая свет. С минуту, точно зачарованный, я не мог отвести взгляд от провала. Ломаная линия арки, и внутри неё только чёрный цвет, без света и тени, совершенный чёрный — как будто кто-то нарисовал в фотошопе геометрическую фигуру со множеством острых углов, выбрал #000000 и воспользовался заливкой.

Я вглядывался в лица, искал глазами яркое платье, но Эвы в пещере не было. Спрашивал, но все только качали головами. Никто её не видел. Возможно, она уже поднялась в Город, говорили они, тихо и боязливо косились на молящихся женщин. Да она, скорее всего, уже поднялась, успокойтесь, не ищите, не бегайте, вас отведут — их едва тлеющие голоса сливались в один и звучали одинаково обречённо.