Абордажная доля - Кузнецова Дарья Андреевна - Страница 46

— Легче, легче! — проговорил Глеб, поднимая ладони над головой. — Я безоружен, не сопротивляюсь. Девчонку не трогайте, она заложница. Летела на транспортнике с Роолито, совсем недавно.

— Да что происходит, Тьма побери?! — жалобно пробормотала я.

Мужчина, кто скомандовал Кляксе «не двигаться», кивнул своим спутникам. Не выпуская оружия, они заломили пирату руки за спину, надели силовые наручники, и — тот не сопротивлялся! Он безо всякого оружия мог легко раскидать их, но не попытался спорить. Даже когда один из этих двоих, рявкнув: «Не дергайся!» — приложил измененного коленом в живот.

— Прекратите немедленно, что вы делаете?! — Я кинулась вперед, но тот, который командовал, легко, мягко перехватил меня одной рукой поперек туловища.

— Спокойно, сударыня, все в порядке, имперская полиция.

— Глеб! — Не слушая его, я опять дернулась, вцепилась в руку, пытаясь оттолкнуть.

Клякса, обернувшись через плечо, подмигнул и что-то шепнул одними губами — кажется: «Прощай!» Но в этот момент один из конвоиров рявкнул свое: «Пош-шел, тварь!» — сопроводив это тычком под ребра, и мужчину выволокли из комнаты.

— Сволочь, — прошептала я, обмякнув в руках полицейского. — Ты же знал, ты же с самого начала знал, ты…

— Пойдем, пойдем, девочка, все будет хорошо. Сейчас доктор тебя осмотрит, поможет, — обнимая меня за плечи, заговорил командир и повел к выходу. Он снял шлем. Оказалось, что мужчина уже не молод, наверное, ровесник отца. — Не плачь, все закончилось. Скоро будешь дома, с родными, и забудешь все как страшный сон. Пойдем, пойдем.

Я шла молча, словно сомнамбула, и не спорила. Хотя точно знала, что ничего не забуду. Ни первый страх и отчаянное желание жить, ни «Зею-17» и обаятельного крыса Морецкого, ни перелет, ни совместные танцы и сон в крепких объятиях Кляксы, ни недавние безумные испытания.

И уж тем более не смогу забыть синюю бездну «Тортуги», взглянувшую на меня из глаз измененного. Сейчас — и до этого. Когда он висел за стеклом, распятый, выгибался и кричал от боли и я до хрипа звала его и сбивала ладони о стекло, не в силах приблизиться и хоть как-то помочь. И как у меня почти остановилось сердце от страха, что Глеб умер, когда он вдруг затих, а он поднял голову и посмотрел точно так же. Словно уже тогда прощался.

Впрочем, почему словно? Псих, трус несчастный! Не свел счеты с жизнью по-простому — решил вот так, да? С пользой?!

Реальность была скрыта пеленой тумана и слез. Меня куда-то вели, потом что-то спрашивали, уговаривали, успокаивали, давали лекарства. Только легче и веселее от них не сделалось, навалилась апатия, и стало совсем уж плевать, что происходит вокруг. Наверное, мне бы дали снотворное и увезли в больницу — это был самый разумный выход, но тут поглотившее меня болото тоскливого равнодушия всколыхнул знакомый голос.

— Ах вы, ежики кудрявые, выдру вам в тундру! — Зычный командирский голос заставил меня сначала вздрогнуть, а потом испуганно втянуть голову в плечи. — Чего ты в меня ручонки тычешь, как будто они у тебя лишние? Блохуй отсюда электроном в туннель, пока я тебя не ускорил! Алиса! Белка! — и меня сгребли в могучие медвежьи объятия, прижали к широченной груди, привычно пахнущей хлебом и укропом.

В этот момент я наконец-то разревелась — отчаянно, навзрыд, клещом вцепившись в плотную ткань формы.

— Эх ты, солеварня слезоразливная, — проворчал отец, прижимая меня к себе и гладя по волосам. — Белка Сергеевна… Уйди, добром прошу! — Это уже кому-то в сторону. — Я же тебе этот приборчик, да вместе со всеми остальными, да без наркоза!.. Вот. Вот именно туда. Пойдем-ка домой, лягушка-путешественница.

И он легко, как маленькую, подхватил меня на руки.

— Сергей Иванович, ты куда свидетельницу поволок? — окликнул приятный мужской голос. — Если она вообще свидетельница…

— Слушай, Эрнесто Антуанович, сгинь в туман, не доводи до дурного. Дай ребенку в себя прийти, какой она тебе сейчас свидетель? Приходи лучше завтра в гости как человек, там и поговорите.

— Ладно. Под твою ответственность, Лесин, — после короткой паузы разрешил тот, и мы продолжили путь.

— Да Лесин и так со всех сторон ответственный, куда глубже-то, — проворчал отец себе под нос, продолжая путь.

К этому моменту рыдания пошли на убыль, поэтому сквозь слезы я разглядела и низкое серо-белое небо с глубокими синими дырами, и по-мартовски влажные черные деревья, торчащие из тяжелого, слежавшегося вязкого снега, образовавшего вокруг стволов воронки. Похоже, приземлились мы где-то совсем недалеко от родных мест. Как огромная станция умудрилась без проблем сесть и зачем это было сделано, думать не хотелось. Потому что мысли о ней влекли за собой другие, куда более тяжелые.

Отцовский темный служебный авион со скучающим рядом летуном — кажется, те же, что и перед моим отлетом, — я тоже сумела различить; они обнаружились совсем близко, на прогалине между деревьями.

— Все в порядке, Сергей Иванович?

— Ну, раз тут море Лаптевых разлилось — думаю, порядок близко, — философски отозвался отец, забираясь вместе со мной в просторное темное нутро аппарата. — Девичьи слезы в таких количествах и при таких вводных — знак хороший.

Домой летели в тишине и молчании, только у Дениса, летуна, в кабине негромко мурлыкала какая-то музыка, да я порой шмыгала носом, неприлично утирая его рукавом. И смотрела сквозь слегка затемненное окно на холодную раннюю весну, от которой успела отвыкнуть на Роолито и которой уже не надеялась увидеть.

Только сейчас она не радовала и не будила обыкновенных радостно-тревожных предчувствий. Голые ветви царапали не небо — душу, и отчаянно хотелось вырвать этот исполосованный кровоточащий комок из груди.

Впрочем, наука ведь отрицает существование души, а по существу химических процессов все это мало отличается от «ломки» наркомана. Не чувства — психическая зависимость. Мания в дополнение к фобии. Или как это называется — «стокгольмский синдром»? Когда жертва симпатизирует и испытывает чувство привязанности к своему палачу.

Вот так и никак иначе. Психическое отклонение. Болезнь, с которой просто нужно справиться, а на любое выздоровление необходимо время. Которого у меня, кажется, теперь полно…

Мне очень хотелось разозлиться, расшевелить себя, заставить ненавидеть или хотя бы презирать пирата, но как не получалось это на борту «Ветреницы», так не выходило и теперь. Мысли эти вызывали тупую ноющую боль в висках и в горле, доставляя при этом странное извращенное удовольствие. Как в детстве сдирание засохшей корочки с болячки на разбитой и не обработанной вовремя коленке.

Из авиона я выбралась самостоятельно, хотя отец поглядывал настороженно. Двинулась через посадочную площадку к лифту, не оглядываясь на летучую машинку, которая с солидным шмелиным гудением поднялась в воздух.

В просторную квартиру на шестнадцатом этаже я входила со смешанным чувством нежности, щемящей тоски и омерзения. Здесь все было по-прежнему, словно я отсутствовала не год, а всего несколько часов. Замок помнил меня и открылся, свет в прихожей — загорелся сам. Все было как всегда, и это казалось отвратительно неправильным: я-то изменилась…

— Ну что, Белка? Есть, спать, купаться или сразу разговоры разговаривать? — спросил отец, входя следом. В просторной прихожей сразу стало тесновато — высокий, широкий, громогласный майор Сергей Иванович Лесин, попадая в помещение, сразу как будто заполнял его целиком, подобно идеальному газу.

— Говорить, — вздохнула я и, скинув ботинки, поплелась на кухню. Там с ногами забилась в угол диванного уголка, обхватила руками колени, благо размеры сиденья позволяли. В доме майора Лесина вся мебель заставляла меня чувствовать себя героиней сказки про «Машу и медведей»: что поделать, братья унаследовали отцовские габариты, и мне приходилось подстраиваться.

Глянув на меня, отец опустился на табурет напротив. Один локоть положил на стол, второй рукой уперся в колено. Густые усы ожидающе встопорщились, словно у кота, взгляд — прямой, внимательный. Он не давил и не сердился, просто приготовился слушать и воспринимать важную информацию. Вот так вот, через стол, по-деловому. Это он в первый момент растерялся и даже, наверное, испугался, когда увидел меня, вот и позволил немного выпустить пар и залить слезами его серо-зеленую форму. А теперь — все, истерика кончилась, и разговор будет идти строгий, как с подчиненными. Он никогда не понимал моего стремления все время цепляться за него, маму, братьев — за руки, за одежду, лишь бы поближе, а еще лучше в обнимку.