Мертвая зыбь (СИ) - Денисова Ольга - Страница 15

Чтобы сделать волокушу, надо было взять с собой хотя бы топор. Парень был одного роста с Эйриком, но потоньше, полегче.

Олаф записал протокол осмотра, зарисовал положение тела и поставил вокруг него вешки. Только потом перевернул: эритема на левой стороне лица, на тыльных сторонах ладоней - до запястий. Замерз? Нет, не похоже. Будто сидел близко к огню левой стороной, не замечая жжения. Если бы не раздражение кожи на руках, Олаф мог бы предположить пощечину… В средней трети правого плеча, на внутренней поверхности - разлитой кровоподтек. Аналогично - на передней поверхности правого предплечья, с незначительным осаднением кожи. Удариться внутренней стороной плеча - дело трудное, хотя и возможное, но почему-то Олаф подумал о болевом приеме на руку…

Следующая мысль ему не понравилась, показалась нехорошей, нечестной: подрались из-за теплой одежды? Следователь не стал бы ее отбрасывать, не имел права ее отбросить. Но со смертельным исходом? Один неловкий удар в кадык… Или, того хуже, - задушили парня, чтобы забрать одежду? Олаф посмотрел на распухшую шею внимательней, но не заметил следов сдавления руками; пощупал, не сломана ли подъязычная кость, - скорей всего нет, но трупное окоченение не позволяло сказать точно. Впрочем, есть много других способов задушить человека…

Да, бывает - редко, но все же бывает, - когда экстремальные условия влияют на рассудок. Физиологически. Отключается эмпатия, нарушаются представления об этике. И не от страха за свою жизнь вовсе, иногда чуть не на ровном месте. Люди, которые испытали это на себе, часто ломаются, бывает кончают с собой - и говорят о затмении, о помешательстве.

Конечно, медэксперт не должен делать выводы, но следователя нет; эту версию придется держать в голове, хотя она и кажется нелогичной. И… оскорбительной. Мертвые не любят, когда их оскорбляют, даже невольно.

- Извини, парень, - усмехнулся Олаф. - Но ты ведь не расскажешь, что было на самом деле.

Двояковыпуклая линза блеснула в глубине заиндевевшего куста водяники, почти под головой мертвеца. Оборванная нить - а порвать такую непросто… Олаф еще раз взглянул на шею: да, нитка прорезала кожу, но сзади, не спереди. Если бы его душили, то, наверное, тянули за нитку с другой стороны. Скорей всего, парень порвал ее сам, в бесплодной попытке спастись от удушья. Да, на обеих ладонях остались еле заметные следы - порвал сам.

Делать волокушу было лень. Не хотелось подниматься наверх за топором, не хотелось обдирать руки, ломая колкие еловые лапы. И разбирать шалаш не стоило - рано или поздно на него посмотрит следователь и, возможно, увидит то, что ускользнуло от Олафа. В конце концов, парень был полегче Эйрика…

Одеревеневшее тело легло на плечо неловко, неудобно.

На полпути к лагерю Олаф пожалел, что не стал делать волокушу: не двести шагов - около полутора километров. Не круто, но все же вверх. Останавливался, переводил дыхание, менял плечо. Перестал ощущать ледяной холод, исходивший от тела. Перестал думать о том, что несет.

Да, Олаф был скептиком. Может быть, даже пессимистом, потому что сначала предполагал самое плохое. И только в десяти шагах от лагеря ему пришло в голову, что синяк на руке мог появиться, если парень падал, а его кто-то поддержал. И ударить по щеке могли, чтобы привести в чувство, разогнать сонливость.

Рука мертвеца медленно разогнулась и коснулась лопатки. Понятно, что отходило трупное окоченение, но ощущение все равно было не из приятных - будто мертвец одобрительно похлопал Олафа по спине. И… не должно тело оттаивать так быстро, и окоченение не должно так быстро отойти.

У мачты ветряка, опустившись на одно колено и сложив ношу с плеча, Олаф не смог подняться. Конечно, устал. Конечно, по собственной глупости и от лени. Но… ноги одеревенели, руки не разгибались - как у окоченевшего трупа. Словно силы и тепло ушли в мертвое тело, вдруг отогревшееся.

Они всегда забирают что-то у живых. Или живые отдают им это сами - трудно сказать. Или внушают себе, что отдают… Над океаном разнесся пронзительный и долгий крик орки, смолк, но остался звоном в ушах. Низкое холодное солнце повисло над обледеневшими скалами, Олаф оглянулся на него с тоской. Человек не должен быть один… И дело не в том, что никто не протянет руку, не поможет подняться…

Голова немного кружилась, и вспомнились вдруг качели в Сампе, высокие, тяжелые, вырезанные глубокой лодкой, с жесткими стальными стержнями вместо веревок. Сидеть внутри, держась за стержни, не так страшно, а стоять на краю, на бортах и раскачиваться - дух захватывает. Олаф зацепился за воспоминание, постарался удержать в голове, будто оно могло вернуть вынутую мертвецом силу…

В то лето он не ограничился прыжком с Синего утеса - он совершал глупость за глупостью. Отец со смехом назвал это томленьем духа, а Матти сказал, что Олаф совсем одурел от любви, в то время как Олаф еще и самому себе не признался в том, что влюблен, и формулировка «томленье духа» нравилась ему гораздо больше.

На качелях девчонки визжали и просили остановиться - может, это традиция у них была такая? Игра? Сколько Олаф себя помнил, они всегда с радостью запрыгивали в лодку, а потом орали и возмущались. Маленьким он, правда, считал, что так делают не девчонки, а взрослые девушки. Отец тоже качал маму на качелях, иногда, под праздники. И мама кричала тоже: «Манне, прекрати немедленно! Сейчас же останови! Манне, не смей!» И хохотала.

Олаф не посмел предложить Ауне покачать ее на качелях - собирался с духом, но так и не собрался.

- Ну, девчонки, кто не боится со мной качаться?

Ауне вперед вытолкнула Ида - она не окучивала картошку, уже была беременна, дохаживала последние недели. И зимой жила теперь в Сухом Носу, с мужем. Но на лето приехала к маме и по вечерам выходила иногда погулять со всеми, как она говорила -«вспомнить детство».

- Ауне у нас самая смелая девчонка. - Ида засмеялась, переглянулась с подружками. Ауне краснела и отступала назад: стеснялась, что ли, качаться с Олафом? Или просто боялась?

На ней был узкий и короткий сарафан на тонких лямочках, и Олаф все время ловил себя на том, что смотрит на ее загорелые коленки. Но на качелях, встав повыше, разглядел кое-что поинтересней коленок. Ауне сидела на дне лодки, широко разведя руки, - вцепилась в железные стержни так, что пальцы побелели, - и сверху Олаф видел почти всю ее грудь, до самых сосков. Вспомнил, что на озере девчонки сняли мокрые купальники, и задохнулся от мысли, что под сарафаном у нее вообще ничего нет. Если бы он не подумал об этом, то не стал бы раскачиваться так сильно… А тут - ну просто голову потерял!

Она сначала сидела молча и сосредоточенно, смотрела Олафу в лицо с испугом и восхищением - да, с восхищением, он не перепутал, от этого еще сильней повело голову, совсем отшибло мозги. И чем выше взлетала лодка, тем больше было восхищения в ее глазах и тем больше страха. На Большом Рассветном в парке на качели ставили ограничители, которые не позволяли раскачаться даже до «полусолнца», а тут металлические кольца свободно ходили вокруг штанги…

Ауне не жмурила глаза, наоборот раскрывала все шире, и, когда Олаф раскачался до «полусолнца», не выдержала, запищала тоненько:

- Нет, нет, Оле, не надо, не надо, я боюсь!

А потом, когда и «полусолнце» оказалось пройденным этапом, завизжала, как все девчонки обычно:

- Ой, мамочка! Мамочка! Оле, перестань! Мама!

Вообще-то самому стало страшновато, когда лодка вышла на полный виток, - сердце зашлось, когда качели замерли в верхней точке на долю секунды и отпустила на мгновенье центробежная сила… Но лодка миновала препятствие, понеслась к земле, набирая скорость (и внутри все взлетело от ощущения невесомости), пулей прошла над вытоптанной в земле ложбинкой, и довольно было подтолкнуть ее совсем немного, чтобы лодка сама, по инерции, сделала еще два полных оборота…

У Ауне по щекам бежали слезы, и только тут Олаф подумал, что сделал что-то не то… Остановить качели сразу не так просто, а иногда и опасно, лучше просто подождать, когда они сами остановятся. И он просто ждал, смотрел на нее сверху вниз и ждал. И думал о том, что они могли опрокинуться. Запросто. Лодка могла пойти не по той траектории, выбросить толчком их обоих. Не только глупо, а смертельно опасно, - и не собой ведь рисковал… Пожалуй, если бы сейчас у качелей объявился Матти и врезал Олафу по зубам, Олаф был бы ему только благодарен.