Осень Овидия Назона (Историческая повесть) - Моисеева Клара Моисеевна - Страница 16

Говорят, там зимы суровы. Мы будем ждать тебя, Дорион.

Клеоника заплакала, а вслед за ней залилась слезами Эпиктета. В это время Никострат велел покинуть корабль всем, кто не плывет к берегам Понта. Гребцы из рабов сели за весла, грузчики сошли на берег, Дорион стал прощаться.

— Я буду стремиться к вам, мои дорогие. Наша разлука теперь ненадолго. Я буду ждать ваших писем и буду молиться за вас.

— Помни, Дорион, я уже стар, — сказал с грустью Фемистокл.

Они обнялись и долго стояли прижавшись друг к другу. Они расстались лишь тогда, когда Никострат прикрикнул на них.

Дорион долго стоял на берегу и все смотрел на уходящий корабль, пока он не скрылся в туманной дали.

Вернувшись в Афины, он снова посетил храм Эрехтейона, поклонился Афине, величаво стоящей посреди Священной горы, и отправился в обратный путь. Он тревожился, не рассердится ли господин Овидий Назон за долгое отсутствие.

Уже второй месяц гостил Овидий Назон у своего друга Котты Максима, на Эльбе. Прекрасная вилла, построенная Валерием Мессалой, отцом Котты Максима, располагала к отдыху и раздумью. Овидий Назон любил своего молодого друга, а пребывание на вилле напоминало ему дни юности, когда он, начинающий поэт, был обласкан Валерием Мессалой и благодаря покровительству влиятельного друга очень быстро завоевал признание именитых римлян. Воспоминания о днях юности всегда были большим утешением для Назона, особенно сейчас, когда ему было уже пятьдесят и немного поутих шумный успех, вызываемый каждым новым произведением. Однако ходили по рукам списки стихотворений из книги «Метаморфозы», и молодые, образованные римляне с восторгом читали на пирах полюбившиеся им стихи. Овидий Назон настолько привык к такому выражению признания, что не придавал значения похвалам друзей, услышавших строки из «Метаморфоз» и запоминавших что-то особенно благозвучное и привлекательное. Но похвалы Котты Максима Назон принимал как награду. Может быть, потому, что и сам Максим был человеком одаренным, с большим вкусом.

— Назон, ты счастливейший из смертных, — говорил Максим, прогуливаясь с Назоном в своем великолепном саду. — Я не могу вспомнить поэта, которого бы так рано признали и так долго любили. Я свидетель тому, как ты отважно пытаешься объять необъятное. Твои «Метаморфозы» рисуют гигантскую картину жизни и бесконечных превращений. Это прекрасно! Мы, благодаря тебе, становимся свидетелями необычайных чудес. Я был в восторге, когда прочел у тебя о том, как из хаоса рождается мир и как начался бунт гигантов.

— Мне и самому было занятно проследить за тем, как из хаоса родился наш прекрасный мир, — рассмеялся Овидий. — Когда моя Фабия прочла первую книгу «Метаморфоз», она сказала, что у меня поразительная фантазия и что мне покровительствует Каллиопа.

— Я нисколько не сомневаюсь в покровительстве муз. Они избрали тебя, своего любимца, еще в день рождения. Ты проживешь долго и счастливо под их покровительством. Кстати, я хотел тебе сказать, что с увлечением прочел отрывок из твоей книги «Фасты». На мой взгляд, это удивительный и поучительный календарь римских праздников, обрядов и сказаний. Право же, эти книги пожелает иметь каждый римлянин.

— Признаюсь тебе, Максим, я бы желал посвятить «Фасты» императору. Но впереди еще много работы, надо, чтобы получилось задуманное. Однако мне эта работа доставляет радость. На днях мы с Дорионом писали в саду, над Тибром. Был славный денек. Работа шла плавно и спокойно, день пролетел, как одно мгновение. Представь, мой переписчик Дорион так увлекся, что, заполнив не менее десяти вощеных дощечек, сказал, что мог бы писать всю ночь до утра и не почувствовал бы усталости. Он скромен в своих высказываниях, но на этот раз поддался настроению. А ведь он не простак, он изучает философию и довольно начитан. Но времена изменились, — вздохнул Назон, — вспомни строки из моей третьей книги «Любовных песен»:

— Я вдруг прочел эти строки новыми глазами и подумал, что если вместо милой назвать императора, то и в самом деле — книжки читают, а сам же ты к милому невхож. Впрочем, все это не имеет никакого значения. Важно, чтобы ты писал и чтобы тебя читали и любили тысячи римлян. И не только римлян.

— Гонец из Рима! — сообщил раб и низко склонился перед господином.

Назон остался в саду, а Максим пошел выяснить, от кого гонец и почему? Однако позвали Овидия, и гонец от самого императора Августа вручил ему послание с приказанием немедля прибыть во дворец.

— Что бы это значило? — спросил озадаченный Котта.

— Вот и выяснилась причина, — сказал Овидий, снова развертывая плотный пергамент, присланный Августом. — Выяснилась причина. Не случайно меня не звали во дворец вместе с Фабией. Против меня растет опала. Не знаю, чем недоволен император.

— Весь Рим видит, что он разозлен. Все только и говорят о недавней ссылке любимой внучки Юлии, — сказал огорченный Максим. — Но ты не печалься, друг мой Овидий. Император Август поговорит с тобой, и вы расстанетесь по-хорошему, я убежден в этом.

Гонец императора напугал Котту Максима, и он старался понять, в чем причина гнева. Десять лет назад Август сослал на необитаемый остров свою дочь Юлию. Недавно была сослана его внучка. За что они так наказаны? Может быть, их оклеветали, а могущественный правитель поверил клевете.

— Не думает ли он, что ты, знаменитый поэт, воспевший любовь, своими стихами увлек их? — сказал Котта Максим.

— Я давно воспел любовь, почему же вдруг сейчас?..

Слушая друга, Овидий Назон мысленно перебирал свои стихи и вдруг подумал: «Вокруг городов для чего воздвигаем мы стены и башни. Вооружаем зачем руки взаимной вражды?..» Может быть, эти строки вызвали гнев. Не может быть…

— Прощай, мой друг Максим. Не знаю, скоро ли увидимся.

— Скоро! — заверил его Котта. — Я поеду вслед за тобой.

Возвращаясь в Рим, Овидий с тревогой ждал встречи с Августом. Он поспешил во дворец, готовый выслушать упреки, возможно даже брань. Но то, что ему пришлось услышать, было так неожиданно и страшно, что могло убить поэта. Август приказал Овидию Назону немедля покинуть Рим и отправиться на вечное поселение в Томы, на край земли, у берегов Понта Евксинского, где обитали дикие племена гетов и сарматов.

«На край земли, в дикие степи, где ничего не растет и лишь бродят вооруженные луками геты. Ему, не знавшему неудач в жизни, избалованному восторгами молодых римлян. Ему, живущему в богатстве, в счастливом браке с Фабией, покинуть родные пенаты. Нет, нет, нет! Лучше умереть в своем доме у Палатина, но быть похороненным на родной земле. О, Юпитер, услышь мои мольбы, спаси меня от позора и забвения! Дай уйти из жизни тихо и спокойно!»

Овидий не помнил, как покинул дворец, где столько раз бывал на пирах вместе с Фабией, где столько раз читал свои стихи. Он вошел в свой дом ужо другим человеком. Старым, изможденным, с погасшим взором и твердым убеждением, что лучше всего умереть. Он не побоялся говорить об этом и не пощадил убитую горем Фабию. Он метался по дому, хватал с полок свои свитки, швырял их на пол, потом судорожно развертывал, искал крамольные строки и не находил. Он разорвал на себе одежду и, громко рыдая, ходил по дому, словно прощаясь со своим очагом, с родными пенатами, где прошло счастливых пятьдесят лет.

— За что? За что? — твердил бедный Назон.

А рядом с ним, словно тень, следовала растерзанная, вся в слезах, Фабия. Волосы рассыпались по плечам, разорвана одежда, отброшены сандалии. Она рыдала, царапала лицо, кровь и слезы смешались на щеках, она ничего не замечала, а только умоляла мужа пощадить ее, не кончать жизнь самоубийством, пойти во дворец, просить помилования. Она давала клятву, что пойдет и вымолит прощение, добьется милости императора.