Малое собрание сочинений (сборник) - Ерофеев Венедикт - Страница 8

Два последующие совместные культпохода в «Большевик» несколько нас сблизили, и потому в начале августа я даже без трепета перешагнул порог ее комнаты.

В продолжение 2 часов я тщетно пытался привыкнуть к одуряющему запаху духов и охотно внимал трескотне своего оппонента…

Сначала я устно выразил восхищение кротостию ее соседки, которую грубое приказание Ворошниной вынудило незамедлительно и безропотно покинуть «постоялый двор кировских Дон Жуанов»…

Потом с напускной неохотой помог ей допить «Столичную» и совершенно искренне восхищался ее изобретательностью в отношениях с посетителями…

Правда, последний ее рассказ настолько меня смутил, что я в продолжение 5 минут безуспешно пытался согнать краску со своего лица и поднять глаза от стакана…

Дело в том, что как-то весной к ней пожаловали три первокурсника МУ, видимо чрезмерно распаленные хвалебными отзывами о ней и подстрекаемые сообщениями о «легкости» ее «уламывания»… И она, радушно встретив пьяных студентиков, не замедлила выкинуть несколько невероятных штук перед их восхищенными взорами… В конце концов она заставила всех трех пасть на колени и лизать свои подошвы… – и, в довершение всего, прогнала распаленных посетителей, предварительно избив одного за «недостойность»…

И все это – с непременным хохотом, умопомрачительным смакованием фактов и периодическим потягиванием из стакана… Положительно в этот вечер она мне безумно нравилась…

Нет, я совершенно искренне восхищался ее умением требовать у кировских самцов раболепного поклонения в отношении к своей особе… Правда, я с трудом верил ее пьяным рассказам… ведь незадолго до этого она даже попросила меня отвернуться, когда подтягивала чулок…

Я решительно не понимал ее… Созерцая эту самодовольную, милую, пьяную физиономию, я никак не мог поставить ее рядом с той чистенькой первоклассницей, которая сидела со мной за одной партой и поминутно меня обижала…

Часов в 9 я покинул общежитие в состоянии романтически пьяной влюбленности… До самой железной дороги идущая рядом Ворошнина беспрерывно была встречаема насмешливыми приветствиями, которые вызывали в ней почему-то дикий хохот…

Признаться, я был оскорблен, когда уже на следующий день Рощин через Бориньку выразил сожаление по поводу того, что мне «не повезло с Лидкой», а Тамаре Васильевне порекомендовали «держать в руках своего медалиста»… Впрочем, я и сам лично убедился 7-го августа в неизлечимой тупости молодого поколения Кировска.

Меня просто взбесило нахальство ГХТ-товцев, которых не отрезвляли даже пощечины Ворошниной. А эта отвратительная сцена у киоска даже ослабила мою охоту иметь дальнейшее общение со своим благодетелем…

И главное, меня раздражало ее легкомысленное отношение к своим собственным действиям и к своей популярности… Нет, я совсем не собирался ее убеждать, потому что единственной реакцией на мои убеждения было бы идиотское ржание… к тому же я слишком боялся ее, чтобы решиться на убеждение…

Единственный раз я почувствовал к ней что-то вроде жалости – в воскресенье 12-го числа на вечере отдыха в Парке… Ее отвратительный вид чуть не вызвал у меня тошноту, – тем более что Бридкин в этот день был навеселе и с полудня неумолимо вливал в меня какую-то бурду, орошая слезами память моего родителя и судьбу единоутробного брата… Веселость моментально покинула меня, когда я узрел в распластавшейся за ларьком девице Лидию Александровну… Ее, вероятно, только что бешено рвало, белая кофточка была вымазана в чем-то отвратительном, мокрое платье слишком неэстетно загнуто… Уговоры Бориньки заставили меня оторваться от созерцания страдалицы… Но удивительно – я совершенно не чувствовал брезгливости, я только бешено ненавидел этих мерзких типов, которые ее споили и, изнасиловав, оставили в грязи под проливным дождем… Придя домой, я снова перечитал полученное накануне письмо Музыкантовой с жалобой на жизненные страдания – и дико расхохотался…

А во вторник мне пришлось вновь возмущаться веселостью Ворошниной… Она бессовестно восторгалась прошедшим воскресеньем, поминутно извинялась за нецензурность – и я, к ужасу своему, убедился, что она и сегодня пьяна ввиду увольнения с РМЗ.

…Нет, ее совершенно не волновало лишение работы, она воинственно восседала на перилах Горьковской библиотеки, жонглируя моим Ролланом и качая ногами перед самым моим носом, и продолжала невозмутимо язвить по адресу МГУ, любви, человечьих страданий, Надсона, Музыкантовой и – моей детскости…

А 16-го числа, с этого противного вечера одноклассников, началось самое главное… И удивительно то, что я упивался ее действиями, явно рассчитанными на то, чтобы отравить атмосферу школьным питомцам… Она хорошо знала, что пользуется дружным презрением «девушек-одноклассниц» и тем не менее решила явиться на вечер без приглашения, дабы произвести сенсацию сначала своим приходом, а потом своими очаровательными шалостями.

Правда, наш совместный с ней приход на вечер произвел далеко не сенсацию; я вынужден был констатировать всеобщее уныние и одновременно, затаив злобу, отразить несколько мрачных взглядов… Однако я понял с первой же минуты, что «очаровательными шалостями» Ворошнина – если не произведет фурор, то по крайней мере заставит разойтись эти полторы дюжины впавших в уныние одноклассников.

Последние нисколько не были удивлены, когда Лидия Ал. церемониально извлекла из внутренних карманов пальто 2 прозрачных бутылки и цинично заявила, что «даже Веничка» считает их содержимое чрезвычайно полезным для желудка… Я, стараясь усилить невыгодное впечатление, произведенное ее словами, поспешил подтвердить гигиеническую верность гениальной фразы моего кумира…

В продолжение получаса Ворошнина торжествовала… И казалось, ее совершенно не смущало то обстоятельство, что только я один осмеливаюсь разговаривать с ней и что мы в некоторой степени обособились.

…Захарова своим неуместным затягиванием «Школьного вальса» развязала наконец ей руки – и с этого момента я с нескрываемым восхищением следил за всеми ее движениями…

Прежде всего, заслыша робкую «пробу» Захаровой, она дико заржала, вызвав недоумение всех собравшихся, затем флегматично сообщила всем о своем презрении к песням вообще – и, в довершение всего, ошарашила милых одноклассников нецензурной приправой к своему лаконичному признанию… Фурор был неотразим… Я, признаюсь, проникся даже пьяной жалостью к этим девицам, которые – вместо того чтобы прогнать возмутителя спокойствия, – уныло справились друг у друга о времени, о погоде и стали медленно одеваться… А Ворошнина продолжала неутомимо хихикать, ерзая по стулу и по моей ноге…

Нет, я нисколько не жалел о безжалостном разрушении вечера… Я охотно помогал ей смеяться над письмом Муравьева и допивать водку из горлышка. Я так же охотно согласился бы сидеть до конца летних каникул на этой куче ж/д шпал под моросящим дождем и позволять обращаться с собой как с грудным ребенком… Я преклонялся перед этой очаровательной пьяной скотиной, которая могла делать со мной все, что хотела…

На следующий день я от нее же узнал, что она не могла добрести до своей комнаты – и на лестнице ее мучительно рвало…

Вечер 18-го числа совершенно неожиданно отрезвил меня… Первый же рассказ, которым меня встретила Ворошнина и который больше походил на похабный анекдот, до такой степени озлобил меня, что я утратил всякую боязнь – и осторожно послал ее к черту… В ответ она по традиции глупо заржала и пообещала завтра же всем сообщить, что она послана к черту самим Ерофеевым…

В тот же вечер ее в совершенно пьяном состоянии и отчаянно ругающуюся вывели из танцевального зала 2 рослых милиционера и препроводили в отделение… При этом ей за каким-то дьяволом понадобилось громогласно вопить, что она не виновата и что ее споил Ерофеев…

Наконец ее поведение 21-го числа на «Пламени гнева» вынудило меня даже удалиться из кинотеатра под дружный хохот окружающих ее девиц и всеобщее недовольство зрителей…

С этого вечера я уже совершенно ее не понимал; меня бесило то, что она слишком чутко внимала Рощинской клевете; я не мог себе представить, чтобы Ворошнина мне верила меньше, чем оскорбительным сообщениям заурядного Петеньки; я положительно возненавидел ее…