Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич - Страница 22

— За тех, кто не вернулся в ту ночку залетную, — брякает кружкой Туз.

Еще раз советуем вырыть хотя бы щель, но морячки поднимают нас на смех… Выпили — весело. Минут через двадцать, как и надо было ожидать, немец со всей силой ударил по берегу и по двору. Моряки убедились, что шутки здесь плохи, и смылись в сарай-склад.

Позже я заглянул к ним. Настроение не то. Лежали, курили, молчали. Денек был трудным — немец бил без передышки.

— Ну, как, ребята, останетесь?

— Дураков нема.

— А как же?

— Сами знаем…

Разговор не клеился. Вечером, когда обстрел прекратился, моряки почапали на берег. Недалеко от кухни, среди шурхающей гальки, валялся на боку их мотобот. Стали очищать его, вычерпали воду. Потом начали возиться с мотором. Возились долго, пытались завести, но ничего не выходило.

— Свечка мокрый — зажигания нет, — сказал Шахтаманов и подался к морякам. Как-никак, он ведь бывший танкист.

Развели костер, сушили мотор.

Море было сравнительно спокойно, и, если бы мотор зачихал, могли бы отчалить. Я даже думал отправить с ними раненых. На помощь к морякам пошел Плотников, но быстро вернулся: «Злые… Лучше не подходи…»

Прожектор, вытянув щупальца, шарил по заливу.

Пустынно, только на горизонте луч зацепил, высветил силуэт корабля. Наш это корабль или нет?

Морякам удалось столкнуть мотобот в воду. Но мотор не работал.

Возвратился Шахтаманов.

— «Охотник» наш на горизонт… Моряки к нему ходить будут…

— Без мотора?

— В море прыгать будут — якорь тянуть… Кипяток принесу. Замерзать будут.

Потащил чайник с кипятком.

Туз снял с себя бушлат, брюки и, волоча якорь, привязанный к длинному тросу, вошел в воду. Лег на бок и, загребая одной рукой, поплыл с якорем. Продвинулся метров на сто, бросил якорь. Ребята стали подтягивать мотобот по тросу. Медленно, незаметно суденышко отходило от берега.

Туз опять поплыл с якорем. Мотобот отошел дальше. Туза сменил кто-то другой. И еще много раз прыгали они в ледяную воду, пока мотобот не растворился в темноте.

Примерно через полчаса мы увидели суденышко, вернее, знаки, которые оно подавало «охотнику» — размахивали зажженным факелом.

— По-моему, «охотник» идет к ним, — сказал Плотников.

Прислушались. Действительно доносился приглушенный рокот мотора.

Снова сверкнул прожектор. Разяще уперся, осветил наши корабли: «охотник» уже был не так далеко от мотобота. Ракеты вспыхнули над заливом. Сразу же немец открыл огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов. Завертелась оглушительная карусель. «Охотник» быстро повернул в море, а мотобот, как нам показалось, накрыло огнем…

Каково же было наше удивление, когда часа через два мотобот прибило к берегу. Живы — целехоньки, ни царапины. И мотобот цел.

Моряки не оставили своей мысли добраться до Тамани. Решили поставить на мотоботе парус. Работали всю ночь. Из парашюта выкроили треугольник. Укрепили мачту. Как раз поднялся ветер, и они вышли в море…

Опять неудача. Под утро они ввалились в санроту мокрые, зуб на зуб не попадает. Мачту поломало, мотобот перевернулся. Греку — его фамилия Келесиди — ногу покалечило.

— Шабаш… Становимся на прикол, — угрюмо буркнул старшина.

Утром на берег спустился Нефедов. Поговорил с моряками. Точно — они оседают здесь. Устраиваются в крайнем сарае-складе. Роют большую щель под блиндаж. В потолке склада пробивают ход на чердак. С разбитого катера сняли крупнокалиберный пулемет, ухватившись за стояки, силясь, втаскивают на крышу. Подначивают друг дружку:

— Смотри, Туз, надорвешься, рожать не будешь!

— Ничего… Что нам, холостым да неженатым…

Старшина стоит на крыше, как на капитанском мостике. Смотрит на море в бинокль. Порядок!

Теперь уже ясно — скорой помощи с Большой земли не жди.

Разгулялись штормы. Пока дули ветры с Черного моря, было еще терпимо. Но вот третий день они завывают, врываются со стороны Керчи.

Пухнут, вздуваются морские валы, будто гигантские доисторические животные, всплывая, выставляют свои горбатые спины, закованные в панцири.

Грызут, клыкасто раздирают берег с таким ревом, что стрельба немцев кажется ничтожной. Дымится, разносится по двору водяная пыль.

— Разгневался борей азовский, — говорит Игорь Конохов. — Трамонтан его по-местному называют.

— А сколько он дуть будет?

— Четыре и семь дней может без передышки. Здесь норд-ост не очень силен. Вот в Новороссийске, когда бора забушует, — страх. Поезда с путей сбрасывает, корабли — вдрызг…

Листва с кустарников сорвана. Виноградники — голые лозы. Острые стебли осоки на берегу, кажется, колются на расстоянии. Лохмы туч бегут над сопками. Поселок окутан мутью, кружится, вихрится мелкая ракушка, засыпая окопы, забираясь в блиндажи, щели, перевязочную. Глаза болят, будто их наждаком трут. Не хватает воздуха. Проклинаем и погоду, и море — они сейчас играют на немцев.

Вчера на подходе были наши мотоботы и бронекатера, но так и не смогли причалить из-за бури. Вот беда! Немец все учитывает. Усиливает блокаду. Баржи быстроходные каждый вечер появляются на горизонте, но теперь их не четыре-пять, как раньше, а девять-десять — плотные дозоры. (Говорят, их пригнали с Ламанша.) Под утро эти плавучие батареи подходят ближе к берегу и обстреливают нас из стапятимиллиметровых пушек и крупнокалиберных пулеметов.

Все сложнее доставлять продукты. Немцы добавили зениток, стали высылать на дежурство «мессера» над проливом. Наши «илы» прорываются с боем.

Мы не теряемся, приспосабливаемся к обстановке. Наш двор по-настоящему можно назвать хозяйством. Возле кузни — склады вещевой и продуктовый, начальником там старшина Раков, прижимистый мужик. Правее «дома моряков» — так называем сарай мотоботчиков — на берегу склад боеприпасов. Расширили кухню полка — Басс устроил еще отделение в клубе. В двух центральных сараях сделали блиндажи для раненых. Есть у нас и склад для парашютов — их доставляют Туз, Келесиди и старшина Свечко. Но продуктов не хватает. «Переходим на подножный корм», как говорит Басс.

Ребята ночью шарят по дворам щупами, выкапывают ямы с запрятанными бураками и кукурузой. В уцелевших чуланчиках, погребах подбирают, выскребают сушеные груши-дички, семечки, подсев для кур. Не пропадает ничего — даже зеленые сморщенные помидоры — остатки на огородах.

На кухне у Басса застаю Ваньку. Сапер с ковриком. Он приволок нашему повару мешок сухофруктов. Под самым огнем лазил. Мешок упал недалеко от желтой зенитки на высотке, это место немцы шрапнелью засыпали. Моряки и те не полезли, а Ванька, черт, прошмыгнул.

— Вот и он керченский, — показывает Басс глазами на Ваньку. — На Митридате жил, а я пониже.

— Тоже мне — мы керчане, — говорит Ванька. — Пришел к нему насчет пожрать, а он мне кашу с подсева сует. Я думал, здесь как в раю, а вы припухаете.

Басс варит компот. Запах яблок заполняет сарай, перебивая керосиновый дух. Обычно пищу у нас готовят ночью. Но Басс приспособился делать это и днем. Достает с притопленных катеров солярку — она дает много огня и мало дыма.

— Друг любезный, — обращаюсь я к Ваньке. — Как же тогда на передовую добрался? Ты совсем больной был…

Ванька презрительно выпячивает нижнюю губу, будто сплевывает семечки.

— Какой больной! Моря наглотался — и все. Доковылял до первого окопчика за дамбой — там солдат с карабином сидит. «А ну, подвиньсь». Коврик подложил, чтоб помягче, и порядок. Полезли румыны в атаку. На спинах у них горбы — ранцы. Вот лопухи! По этим горбам их видать ой как! А сзади офицер. «Алляйт, — орет, — алляйт!» Я не бью — ближе подпускаю. Бац — офицер готов. Бац — другой… Потом танки пошли. Отбились. В общем, дело было. Разыскал своих. Комбат наш, душа-человек, погиб. С новым я было загрызся: не хотел принимать, говорит: «Где шлялся?» А ребята как увидели меня: «Ванька, Ванька пришел!»