Свидетель с копытами - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 28

Бейер не видел человека, стоявшего там со свечой, он видел только испуганное лицо Ройтмана. Бейер боялся, что не сможет пробить его теплый, на меху, кафтан, и потому ударил в горло. Широкое лезвие вошло наполовину, и Бейер еще успел повернуть его. Ройтман захрипел и, схватившись обеими руками за рану, рухнул. Это было удачно – он сам словно бы помог выдернуть нож.

– Что смотришь? Бежим! – приказал Бейер Весселю по-немецки, и тут человек в окошке громко закричал:

– Караул! Караул!..

Бежать к будочнику было опасно, и Бейер потащил Весселя за руку к Лиговскому проспекту, потом – в первый попавшийся переулок. Тот, онемев от ужаса, покорно повлекся за ним и перебирал ногами, плохо соображая, что делает.

Бейер же, переведя дух, понял, что, кажется, избыл большую беду и заполучил верного раба. Теперь он знал, что Вессель будет исполнять все его распоряжения.

Глава 11

Сборы были недолгими. Большого имущества Бейер в столице не нажил, а Весселю было велено увязать все добро в простыни. В аптеку его Бейер более не пустил – боялся, что там Вессель распустит язык. А ему бы как раз следовало позволить будущему заговорщику забрать оттуда кое-какие свои вещи. Среди тех вещей был старый молитвенник, меж страниц которого вложены листки с копиями писем братьев Паниных…

Вессель впал в странное состояние, смесь полной покорности со всплесками ужаса. Бейер, понимая, что ему нужно дать время для успокоения, старался обходиться с ним помягче. Но одну опасную задачу он перед трусом все же поставил – перебежать по уже ненадежному льду на Васильевский остров, чтобы укрыться в берлоге Штанге. Часть вещей до поры оставили у Коха, но забрали с собой Клауса.

Клаус оставил матери и приемному отцу краткую и невразумительную записку: чтобы не искали, сам вернется после неких великих событий. Творить историю и восстанавливать справедливость он ушел ночью, не взяв с собой ничего лишнего, и Бейеру пришлось приобрести для него сменное исподнее, рубаху и две пары чулок. Клаус был несокрушимым идеалистом – ему казалось, что затею Бейера, которому юноша доверился полностью, можно осуществить за неделю, не более.

На Васильевском острове Бейер несколько перевел дух. Следовало, переждав ледоход, сразу же двигаться в сторону Москвы. В последнем письме кто-то из братьев Паниных объяснял, где в Замоскворечье следует взять лошадей. Но до Замоскворечья еще поди доберись…

Штанге раздобыл карту двадцатилетней давности, и они с Бейером и Клаусом выстраивали маршрут. Весселю слова не давали, и он безмолвно бродил по двору, пока по особой милости Божьей, выглянув на улицу, не увидел похоронную процессию.

Второй день подряд выдался солнечный, такой весенний, какой и маю впору, не то что апрелю. Вессель с утра вынул из узла летний кафтан и надел на себя, чтобы кафтан малость отвиселся. Так, в светло-коричневом кафтане, он, неожиданно для себя, и поплелся за процессией. Случилось помутнение рассудка – ему вдруг показалось, будто это хоронят Ройтмана.

– Прости меня, прости меня… – повторял Вессель, идя вместе с незнакомыми людьми за незнакомым покойником. Другой молитвы у него сейчас не было. И, в конце концов, процессия двигалась, судя по немецкой речи скорбящих, не к православному кладбищу, а к Смоленскому лютеранскому, так что в гробу вполне мог быть Ройтман…

Когда миновали кварталы и пошли по пустырю, Вессель заметил, что рядом с ним бредет человек в грязном зеленом кафтане, довольно длинном, и в башмаках на босу ногу. Треуголка с обвисшими полями закрывала его лицо. Этот человек, по виду – нищий с церковной паперти, бормотал по-русски.

Вессель знал русскую речь, но в меру. Когда в аптеку приходит старушка за лавровишневыми каплями или за растираниями, приходится к ней как-то приспосабливаться, и Вессель знал разговорный язык неплохо, но никогда не имел дела с церковнославянским. Понять, что лопочет нищий, Вессель не мог. Но он знал, что нищим положено давать денежку с просьбой помолиться.

Забыв, что кошелек остался в теплом кафтане, он сунул руку в карман и нашарил плоский кругляшок, около вершка в поперечнике. Удивившись, он вытащил находку и увидел лик Богородицы.

Это было все, что осталось от панагии.

Православный образ ему не был нужен, а ничего другого в кармане не имелось. И Вессель, легонько толкнув нищего в бок, заставил его повернуться и тогда протянул образ.

– Молиться за Генрих Ройтман, – тихо сказал он.

– Дурак, – так же тихо ответил нищий, и вдруг Вессель понял: это женщина.

– Отчего дурак?

– С кем связался?

Вессель вздохнул. Он сам не понимал, как вышло, что мнимый Эрлих поработил его.

– Дай, – сказала странная женщина, забрала образок, спрятала в карман, а взамен дала золотую пятирублевую монету. Это было так неожиданно, что Вессель шарахнулся от женщины.

– Бери, пригодится, – велела она и, отстав от процессии, свернула в переулок.

Деньги были немалые. Когда впопыхах покидали квартиру Весселя, все деньги оказались у Бейера, и он кормить – кормил, новые чулки – купил, но в руки не давал ни полушки. И вдруг – пятирублевик!

Но чтобы нищие такими деньгами разбрасывались?

Вессель сперва подумал, что нищая где-то украла деньги, потом – что кто-то подал щедрую милостыню. От русских можно всего ожидать – он вспомнил, как купчишка, поставлявший в аптеку лекарственные травы, чуть в драку не полез из-за двух копеек и кулька сушеной малины, и сразу же – как другой купец на Пасху ездил от церкви к церкви, оделяя нищую братию рублевиками и вопя на весь город, что жена-де восемь лет не носила, а по молитвам добрых людей наконец понесла!

Из-за увесистой монеты сгинуло похоронное настроение, и Вессель покинул процессию.

Он шел, неожиданно радостный, и всякая лужа, сверкавшая на солнце нестерпимыми бликами, казалась ему праздничной. Он думал: можно забрать свои вещи и сбежать, пусть мнимый Эрлих едет в Москву без него, можно где-нибудь спрятаться, благо деньги позволяют, а дальше – будет видно. Может, даже стоит вернуться к Бутману, повиниться, выслушать строгий выговор…

А в жилище Штанге меж тем было принято решение – уходить в ночь, и так уж чересчур засиделись на Васильевском. Штанге пошел к знакомым лодочникам, сговорил одного до Кронштадта, но, когда отплыли до причала, объявил, что двигаться нужно куда-нибудь к Петергофу.

В Москву пробирались окольными путями, нанимали крестьянские телеги на небольшие расстояния. Хотя у крестьян близилась весенняя страда и лошадей берегли, от приработка мало кто отказывался.

В дороге разговаривали мало. Разве что Штанге пел песенки, да Клаус внезапно разражался панегириком в честь покойного государя. Вессель молчал – ему не удалось сбежать от мнимого Эрлиха, и он, всей шкурой ощущая власть этого человека, замкнулся. Ничего доброго он от этого путешествия не ожидал…

Бейер же с трудом скрывал беспокойство. Он не был уверен, что в назначенном месте ему дадут лошадей. После смерти великой княгини он не получал писем от братьев Паниных, и вполне могло статься, что его ждало в аптеке послание: «Милостивый государь, просим считать наши переговоры недействительными».

Это было бы скверно, однако не смертельно. Бейер твердо решил избавить мир от злодейки и интриганки, именно ее виня в своей недавней военной авантюре: был бы жив государь Петр, не пришлось бы тащиться невесть куда, пить всякую мутную отраву с казаками, замерзать в зимней степи, ловить грудью пули, вычесывать из головы и бороды фунты вшей…

А если удастся совершить задуманное – братья Панины за руку приведут спасителя отечества к юному государю. Конечно, не сразу, и всей правды они не скажут, но, если откажутся возвести Бейера вверх по лестнице славы, – на сей предмет имеются письма в кожаном портфельчике, которые он хранит почти как зеницу ока, имеется браслет великой княгини – а такими безделушками не разбрасываются. Дамы (или девицы, кто их разберет), бывшие при ней, смогут подтвердить разговор, а уж их лица Бейер запомнил, нарочно вглядывался.