К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена - Страница 7

Ты даже представить себе не можешь – насколько это увлекательная игра. Я не хочу оставлять ее. Я как заигравшийся на берегу голопузый малец: выстраиваю себе из мокрого песка маленький мирок, рассаживаю по углам тех, кого хочу позвать в него… позабыв, что скоро время и мать позовет обедать.

Я перестал играть в обман с другими: я страстно играю с самим собой, каждый день убеждаю себя: пришла новая эпоха, все уже кончилось.

Я плохой ученик, Ата. За годы я так себя и не убедил.

– …слишком долго играл в царя этого мира…

Туман? Ата? Плесневые сны, ежедневно на цыпочках крадущиеся к ложу?!

Не все ли равно. Во мне достаточно Владыки, чтобы приказать тебе поверить, богиня. Да. Я перестал играть. Врос в свой жребий, прикипел к трону, двузубцу, судам. Обману будет здесь скучно, Ата, как в старые времена: у нас ведь здесь не то, что у смертных.

– Мы… поиграем? Еще раз? Последний раз?! Да?!

В глазах у нее плавала все та же пелена тумана – свивала фигуры в умоляющих позах. Пожалуйста-пожалуйста, Владыка?! Последний разик, а? А то так хочется к смертным, просто сил нет, но ведь все удивляются, почему я не в том мире, который причитается мне… но ведь кому захочется быть здесь, когда там – такое?!

– Ты отрекаешься от своего мира, Ата. Ради смертных.

– Разве не сделала твоя сестра то же самое? Разве то же самое не сделал Прометей? И Психея, жена Эрота. Она очень тоскует по смертным, душенька Психея. Она знает: с ними стоит играть.

У каждого – свои смыслы. Туман полз и полз, в нем перекликались унылыми совами дальние призраки, белая пелена обволакивала пухлый силуэт только что выстиранной простыней.

– Поиграем, – сказал я туману и шагнул прочь, не давая ему погладить меня по щеке.

Это было вчера (кажется, вчера. Начинаю терять счет времени), и Ата ушла в собственное искусство на славу. Играет так – вон, стены трясутся. Мнемозина соскребает стилосом воск с таблички: затыкать уши.Геката качает головой с уважением: крики Аты можно сливать в сосуд и пугать ими мормолик, под настроение.

Эак прикрыл голову на своей скамье – хочет к теням, к родимым судам, только уберите уже эту…

– О, Запирающий Двери! К стопам твоим… мне опротивел свет! А эти… эти смертные… позволь вернуться! Аи-и-и-и…

Ата бьется о плиты пола рыбкой. Маленькой, шустрой, только недостаточно шустрой, потому что – без воды. Рыбка подпрыгивает на раскаленных камнях, разевает рот в немом крике… или это просто я перестал слышать? Нырнул, убегая от надоевших звуков, в собственный мир – и тишина истоков Стикса, прорезаемая только звоном ледяных капель, отдалась в ушах вместо надоедливых воплей.

Пора. Хватит для Аты, да и вообще на сегодня хватит: который день с этими судами вожусь.

– Ты отреклась от моего мира.

Раньше слова падали – ударами бича. Куда там! Теперь летят – раскаленными адамантовыми болванками, не кожу сдирают – в плиты пола вколачивают.

Свита перестала дышать, но я, не глядя по сторонам, чувствую кожей, как напрягла пальцы на стилосе Мнемозина, приподнялась на цыпочки Эрида, сузила глаза под вуалями Геката…

Пальцы Аты сводит судорогой наслаждения – какая игра! – но богиня обмана это искусно скрывает.

– Ты прогневала Громовержца. Ни в одном из царств тебя не примут как должно. Оставайся на земле, которая принадлежит всем. Оставайся там, где приказал тебе быть Эгидодержец. Здесь тебе места нет!

Эринии зашевелились, перекинулись взглядами. Тизифона нерешительно гладит бич.

Нет, если уж провожать бывшую наставницу в выбранную ей жизнь – то с пышностью.

– Сфена, Эвриала! – горгонам нечасто достается владычье слово. Они и в зал-то – не всегда осмеливаются, все больше – в свите у царицы, зато теперь вот теперь с готовностью склоняются перед троном, поблескивая золотыми руками.

– На поверхность ее. Немедля.

Посидел, послушал торжествующие вопли Аты (хотя для кого другого – там бездна горя, не вычерпать). Свита повалила посмотреть, как богиню обмана будут вышвыривать на поверхность – кроме Гекаты.

Белокрылый еще раньше успел улизнуть, будто по чьему-то зову. Ладно, все равно не нужен. Обойдусь без его чашки, эти заявятся в любом случае.

Жаль, Кора спустится через две-три недели, для бессонницы – рано. Значит – сны.

В последние годы они отступали через несколько ночей после прихода жены, а возвращались – сразу же после.

Видел ли я вообще сны до этого?

Не видел. Крал куски настоящего: отголоски битв, урывки о пирах на Олимпе, память о теплых женских касаниях, смутные голоса смертных, взывающих и приносящих жертвы, и надо всем – вечное ядовитое тартарское «рано или поздно».

Или так – нырял в колыбель тьмы, полную неявных шорохов, оттенков, в которые только всмотрись – потонешь.

Пока не пришли эти – плесневые. Уже в чем-то привычные (десять лет как-никак), почти неизменные: покрытые пушистой зазеленью троны, налет разложения на дворцах, гнильца на мраморных колоннах, статуях, полях брани… на мире.

Но в эту ночь сон был иным.

Пустым, холодным, тяжким.

Я шел по миру – по чьему-то миру, не узнавая его. Глядя со стороны: вот прихотливые изгибы Стикса… вот бездонная прозрачности Леты. Ивы над Коцитом мотают гривами – отросли. Бурлит Ахерон… Ахерон ли? Все было не то, не так, словно – перестал узнавать то, на что насмотрелся за века. Будто нужное что-то вычеркнули, выдрали…

Флегетон пыхал тревожными, зелеными отблесками вместо обычного багреца. Я шел по когда-то своему миру, и дорога сворачивалась кольцами змеи под ногами. Чернели ослизлые, давно выщербленные плиты. Тени брели мимо – с угрюмой безнадежностью, не зная, куда несут себя.

Асфодели понурились, спрятали глаза.

Памятный уступ торчит источенным временем зубом.

Серые скалы под уступам причудливо испятнаны – белым и черным. Просыпали снег. Потом сверху припорошили углем. Или нет, цветы разбросали. А потом сверху – ядовитыми, черными болотными растениями.

…перья. Легкие, тонкие – залюбуешься. Разбросаны, как лишние, по серым камням. Наверное, какая-то хозяйка подземного мира вышла, подушку распотрошила над камнями – выбросила белые, легкие перья на слабый ветерок, прилетевший сверху. Вот они и валяются.

Потом пришла еще одна хозяйка. С еще одной подушкой.

С железными, черными перьями.

Черное и белое сплелось на сером. Где-то железо прилегло отдохнуть на пух. Где-то пух улегся сверху на железо, не боясь порезаться.

Вперемешку.

По-братски.

Смотреть на перья можно было – вечность: переплетение противоположностей на холодном сером фоне. Только непонятно еще – как смотреть, когда под ногами разевает голодный рот бескрайняя бездна. Не Тартар – какая-то другая, но тоже голодная, с зеленым, клубящимся в ней туманом.

Туман переползает, свивается в причудливые фигуры, и не поймешь: сколько там бездн. Одна пропасть? Больше? Или там вообще какое-то озеро (вон и плеск воды слышен спереди).

А под ногами нить.

Толстая, свитая из двух в одну. Многое удержит. Только вот скользкая: норовит вывернуться из-под ног, а снизу слышится манящий зов, и хочется – шагнуть.

Сон не отпускает. Тянет за руки, тысячью пальцев вцепляется в плечи, прорастает в венах зеленой плесенью. Шепот плесени отражается от скал, разносится над протухшей зеленой водой, звучит издевательским ликованием: «Владыка! Владыка!» – и я рвусь из пут, но плесень хватает за ноги, дергает в пропасть, тащит туда настойчивым, властным зовом.

Бездна хватает за пятки, всхлипывая испуганно:

– Владыка, Владыка… проснись, дядя, проснись!

Правда, это, наверное, совсем не бездна. Я видел Тартар и другие пропасти: они так жалобно не хнычут. И за пятки, если подумать, тоже не теребят. У бездн не бывает растрепанных волос, косящих глаз, физиономий, перекошенных отчаянным страхом…

Душный кокон сна раскрылся, с неохотой выпуская из себя.

– Владыка… дядя. Они все-таки вспомнили о заговоре! Они вспомнили… они это сделали!!