К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена - Страница 37

Олимпийцам от твоего проклятия тоже оказалось некуда бежать.

Мы с тобой не договорили, Мать-Гея. Все три раза, что разговаривали – может, потому твое лицо так настойчиво проступает в черной воде. Разное: то болезненное, с лихорадочными пятнами румянца, то иссохшее, с почерневшими от гнева глазами, то усталое – глаза тихой печалью подернулись…

Может, если бы я спохватился раньше – мы смогли бы избежать последнего наказания. Забросив в Тартар весь остров Эвбей. Снеся подчистую колыбель твоего нового проклятия.

И другой битвы – далекого отголоска Титаномахии – тогда бы не было. Мне не пришлось бы сидеть под тополем, глядя на серебро в пригоршне, вычерчивая бесконечную нить воспоминаний…

Мгновенный зеленый проблеск касается черных вод – это глаза памяти сияют из них ласковой безуминкой.

– Да, – шепчет безуминка вдохновенно. – О, да, сын Крона, тогда бы этой битвы не было. Вы получили бы отсрочку.

И ничего бы тогда не кончилось.

Деметра отбыла на следующий день. Бодрая и такая ядовитая, будто всю ночь наливалась ядами Гекаты. Не успел я заявиться к ней с предложением посмотреть мою вотчину, начиная с Полей Мук…

– Благодарю, о Гостеприимный. Нагляделась. Думаю, с меня уже хватит подземного гостеприимства – я многое могу о нем поведать! Не стану смущать тебя своим присутствием. И на поверхности много работы. И вообще, кто я, чтобы оценить прелести твоего царства?!

Кора, правда, все-таки сводила мать в свой сад. Показала розы, гиацинты, нарциссы, новые лилии – те, которые для Гестии.

Деметра фыркала так громко, что из моего сада сыновья Ахерона сбежались слушать.

В обратный путь сестру провожали опечаленные подземные: они-то уже успели запланировать Плодоносной приглашений на дюжину пиров. Мормолики находились в особенном огорчении: Трехтелая пообещала поразить Деметру в самое сердце своим радушием и, похоже, кое-кто принял это буквально.

Сестра, правда, не утерпела – на обратном пути взглянула на приросших к тронам героев у колоннского входа, но и только. От торжественных проводов отказалась («У твоих подданных много работы, о Щедрый. Резать пряди, прокусывать горло детям… разве пристало мне отрывать их от важных дел?!»).

Кора потом еще несколько дней ходила в задумчивости. Как-то раз обмолвилась тихо:

– Я не понимаю, царь мой… Я ожидала, что она будет раздражена после такого приема… но у поверхности мне показалось, что она вздохнула с облегчением, – помолчала и добавила: – Или это она потому, что у поверхности…?

– Может, – отозвался я.

Гермеса удалось выловить почти сразу. Он не стал спрашивать, что я ожидаю найти на Флеграх. Взял шлем, свистнул крылышками сандалий – все привычно…

Принес меньше, чем ничего.

– Ну, пустошь, ну, огнем спалена, – развел руками. – Холмы там еще повсюду. Облетал мигом. Только нет там ничего. Местность мрачная… про холмы говорил уже? Владыка, а с чего ты вообще решил, что там может что-то быть?!

– Были причины, – я принял от Гермеса шлем. Провел пальцами по бронзовой поверхности. На миг мелькнуло внутри – отзвуком недавнего крика – а если бы самому? Как в старые времена: шлем на голову и потихоньку, скрытно…

Только что там найдешь?

– Ты слышал что-нибудь о Гее?

Гермес закатил глаза.

– Отец приказал приглядывать. Еще после восстания Тифона. Неужели и ты, Владыка…?

– Что Гея?

Вестник с недоумением поглядывал на ожерелье в моей руке. Ждал сухих, приятных щелчков – жемчуг о жемчуг, восемь-четыре-восемь… Вместо этого ожерелье беззвучно кружилось в пальцах змеей, увлеченной погоней за своим хвостом.

– А что – Гея? – всплеснул руками Гермес. – Сидит у себя, ни к кому не ходит, ни с кем не разговаривает, все больше спит или стонет. По пепелищам шастает, это точно. Может, и на Флеграх была, только вряд ли что дурное делала: я же говорил, нет там ничего. Холмы, гарь, камни.

Могла Деметра ошибиться? Принять пустую угрозу за настоящую? Бред обезумевшей матери – за план мщения?

– Поглядывай, - обронил я, прерывая трескотню племянника.

– За Геей?

– За Флеграми.

Гермес еще раз закатил глаза. Какие, мол, Флегры, когда такие новости! А ты знаешь, Владыка…

Сейчас, вглядываясь в себя-прошлого, я все спрашиваю и не могу ответить: что было бы, если бы на Флегры тогда отправился я. Хватило бы у меня умения смотреть? Увидел бы семена до того, как проклюнулись всходы?

Вопросы – один другого бессмысленнее. Не пошел. Не увидел. Отделывался небрежным «поглядывай» – лишь бы заглушить недавно услышанный крик: «Вставай, лавагет!»

Лавагет на посту. Стоит, двузубец держит, только бить пока что некого.

И вообще, какие тут битвы, когда такие новости.

Кастор и Полидевк благополучно вернули сестру – прекрасную Елену – из Афин. В отсутствие героического Тесея крылатым братьям и помешать-то было некому. Геракл долго и упорно добирается с коровами Гериона к Микенам. Гера развлекается тем, что пугает коров (Аполлон уже сложил об этом пару оскорбительных песенок, теперь мачеха на него зла). Эврисфей срочно ищет, куда бы еще послать надоевшего героя. Герой мимоходом прибил еще какого-то сына Посейдона, теперь Черногривый опять в гневе.

Падают жемчужины – нет, это падаю я. В блаженную, прекрасную, невообразимо сладостную рутину, в бесконечные суды теней, в легкие прикосновения к щекам пахнущих нарциссами пальцев. В сплетни Гермеса, ссоры и дрязги стигийских, вяловато-удовлетворенное бурчание Тартара, в водопад вприскочку несущихся дней – куда угодно, только бы получить крохотную отсрочку… от чего?

Кто там знает, может, ничего и нет вообще.

«И ничего не скажешь напоследок, царь мой?» – «До скорого свидания». Впервые расставание кажется скорым и легким, потому что я взахлеб дышу каждым днем, который мне достается – серым, скучным, судейским днем, даже без нее – потому что живу торопливо, будто пытаясь отобрать у Ананки все, чего могу лишиться.

– Подойди. Можешь смотреть.

Кто сказал, что вглядываться в бесконечные людские нити – неинтересно? Там такого насмотришься – куда там Зевсу с его похождениями или аэдам с их песнями!

Вот потрясающая душу ужасом кража овцы. Вот душераздирающая история измены мужа с соседкой. О, с двумя соседками. И от каждой дети. Могу поручиться, Гера не чувствует половины того, что ощущала смертная пряха. А вот подвиг: вдова отдала последнее, чтобы вырастить сына здоровым, в учение отдать.

–Покой и забвение – твоя участь.

Эй, вы… визиты вкрадчивой Аты, бесконечные рассказы Гермеса, и гнев Посейдона, и в очередной раз влюбившаяся Ламия, и смешливые сны-сыновья Гипноса, и гранаты в моем саду – да, вы… летите сюда. Будьте здесь, потому что я дышу вами.

От суда к суду, от разговора к разговору.

Почти без перерывов.

А в перерывах остается… что остается-то?

Сны. Заплесневевшие, надоевшие своим однообразием – но хоть какие-то.

Когда Владыка спит – его свита тоже почитает за лучшее лечь спать. Понятное дело, это не относится к Танату, или к богам сновидений – у них самое время бодрствовать – но остальные торопливо направляются на покой, опасаясь нарушить безмолвие моего дворца шорохом или шепотом.

Потому как у Владыки – скверный характер и двузубец лежит возле ложа: протяни руку – и схватишь.

И потому что Владыка долго объяснялся сегодня… уже вчера со своим средним братом по поводу его сыновей. В последнее время сыны Посейдона хлынули в царство толпой, Пристань Скорби превратилась во что-то сродни семейной пирушки: «Ты, что ль?» – «Ага, я!». А Владыка Посейдон внезапно решил, что и ему позволительно попинать старшего братца и прислал Гермеса с бесстыжей рожей и ультиматумом: отдавай, мол, детей.

Впрочем, бесстыжая рожа – это у Посланца с рождения, так что от Колебателя Земли был только ультиматум.

Детей я отдавать отказался. Во-первых, ничем хорошим не закончится: все земные отпрыски Посейдона от отца брали разве что неистовство. Во-вторых, их сюда направил не кто-нибудь, а пресловутый Алкид, от упоминания которого у меня начинают ныть зубы и чесаться пальцы на верном двузубце.