Закваска - Слоун Робин - Страница 5

– Столько же.

Беорег взял последний из инструментов, короткую деревянную ложку, и принялся мешать.

Чайман рылся в сундуке. Наконец он выпрямился, держа в руке коробку с диском.

– А еще ты должна поставить мазгскую музыку, – заявил он.

Я вытащила свой громоздкий ноутбук из «Дженерал Декстерити» и зашарила по торцу в поисках кнопки. Я никогда раньше не слушала на нем диски. В коробочке, которую дал мне Чайман, оказался белый диск, подписанный тем же загадочным шрифтом, который я видела у них в меню. Я вставила диск. Ноут заныл и защелкал, прочищая горло, а потом из его слабеньких колонок полился звук. Это была та самая песня, которая играла в телефоне, когда Беорег просил меня подождать, – грустная неповторимая песня на непонятном языке – на мазгском. Беорег и Чайман стали двигаться медленнее, в одном темпе. Поза Чаймана стала более расслабленной, взгляд Беорега смягчился.

– Это ее еда, видишь? – Беорег продемонстрировал мне, как вода и мука смешались в пасту неопределенного цвета. – Ее надо кормить каждый день. Один день можешь пропустить, ничего страшного, но не больше.

Эта затея все больше и больше смахивала на обязательство.

Беорег впервые посмотрел мне в глаза, его взгляд оказался неожиданно ищущим.

– Ты ее сбережешь?

Надо было мне тогда сдать назад. Надо было поблагодарить братьев еще раз за все их комбо (двойные острые) и проводить до такси, но вместо этого я сказала:

– Ну конечно.

Беорег снова просиял.

– Хорошо. И ты можешь с ней печь. Это очень приятно. Это настоящее счастье.

Его глаза блестели. Он протянул мне миску с пастой.

– Давай, покорми ее в первый раз.

Я зачерпнула ложкой немного пасты, подержала ее несколько мгновений над горшком, потом плюхнула туда.

– Перемешать?

– Да, смесь должна стать однородной.

Светлая паста виднелась на темном фоне закваски как мраморные прожилки, но постепенно все смешалось, и содержимое горшка приобрело неопределенно-серый цвет. Я все мешала и мешала, пока Беорег не сказал:

– Достаточно.

Он взял ложку, быстро сполоснул ее под краном и аккуратно положил возле чашки с длинной ручкой.

– Это все я оставляю тебе.

Он накрыл горшок крышкой с нежностью отца, который подтыкает ребенку одеяло.

Мне стало интересно, что еще хранится у него в сундуке.

– А что с супом? Его я тоже смогу готовить?

Беорег смутился.

– Это посложнее, но я могу написать тебе рецепт. Вот.

Он взял ручку, прицепленную к холодильнику, и написал на обороте меню свою почту – все тем же темным уверенным шрифтом.

– Напиши мне.

Они торопливо вышли из моей квартиры и сели в такси, продолжая махать мне и после того, как дверца с шумом захлопнулась. Машина унеслась в ночь, поскрипывая шинами, увозя их в аэропорт, на автовокзал, а может, и к какому-нибудь далекому затерянному причалу, где их ждала лодка.

А в квартире все играла музыка, нежная и грустная.

Давайте я проясню свои отношения с готовкой.

Когда я была маленькой, в моей семье не готовили ничего особенного. Я помню гамбургеры из «Макдоналдса» и жареную полуфабрикатную курицу, меню у Дэнни (мы знали его наизусть, вдоль и поперек), ведерки попкорна в кино и такие же ведерки попкорна на ужин.

У нас не было ни семейных рецептов, ни гастрономических традиций, ни секретов, передающихся из поколения в поколение. В истории нашей семьи было много драм и переездов, наша ветвь прерывалась не раз и не два, как в жутких описаниях криминальной хроники: перелом руки в шести местах. Когда моя семья наконец собралась вновь, еда осталась за бортом.

Но было одно исключение: бабушка Лоис, в честь которой меня и назвали. Как и моя мама, она не снисходила до готовки, но периодически пекла хлеб. И не просто хлеб, а хлеб по рецепту из чикагской тюрьмы! Это была жутко жесткая и плотная буханка, очень сытная. Бабушка научилась ее печь, когда работала в пекарне, обслуживавшей исправительную колонию в Иллинойсе. У нас в семье была такая шутка: взять буханку, положить ее в коробку и красиво упаковать, чтобы было похоже на хорошенький свитер или игровую приставку – жестокий рождественский сюрприз. Сама бабушка Лоис, по-видимому, искренне любила тюремный хлеб – она обычно отрезала себе тонкие ломтики и поджаривала, а все остальные налегали на хлеб из ближайшей булочной.

В школьной столовой давали бизнес-ланчи, одно из блюд на выбор менялось каждый день, но я, конечно, никогда его не брала. Я предпочитала картошку фри, и снова картошку, и снова, и снова. Она так божественно хрустела, фастфудная картошка ей и в подметки не годилась! Я ела ее с солью, ломтик за ломтиком. Это была больше, чем еда, это была социальная валюта – она была нужна для свиданий и примирений. Четыре года я ела исключительно картошку фри. Организм подростка – настоящее чудо! Как ему удавалось извлечь из горелого крахмала достаточное количество витаминов и минералов, чтобы я нормально функционировала, да еще и росла – причем доросла до шести футов! – да еще отрастила грудь и попу? Я питалась чудовищно, теперь я это понимаю и преклоняюсь перед своим организмом.

В колледже я не сразу осознала, что этот период закончился. Летом перед поступлением книга, рекомендованная всем будущим первокурсникам, обратила меня в вегетарианство, а это означало, что я больше никогда не чувствовала себя сытой. Вооружившись распечаткой со своим меню на каждый день, я поглощала невероятное количество еды, примерно равное девяти нормальным приемам пищи, сплошь нечто коричневое и хрустящее. Возможно, вы думаете, что вегетарианцы едят овощи. Я вас разочарую: на моем подносе никогда не появлялось ни листочка зелени.

Я, раб компьютерных наук, сидела у себя и продиралась сквозь подборки задач, поглощая пиццу и нечто под названием «Спартанские палочки» – название было как-то связано с символом школы, но сейчас мне кажется, что спартанскими они были совсем не поэтому. «Спартанские палочки» представляли собой ту же пиццу, но без томатного соуса, отсутствие которого компенсировалось избытком и даже переизбытком сыра и острым гранулированным чесноком, оставлявшим ощущение злого химического ожога.

Так прошло еще четыре года. К концу этого периода я напоминала пухлую карикатуру на саму себя. На старших курсах я наконец осознала, что что-то идет не так: подростковые механизмы перестали работать, и мое несчастное тело, измученное нечеловеческим режимом питания, отращивало себе новые части из соли и кукурузного сиропа. Я попыталась заняться своим питанием, но мой подход был странным и заведомо провальным. Я перестала заказывать пиццу и стала закупать хумус огромными банками и килограммами есть молодую морковь.

Потом, уже в Саутфилде, мне каким-то образом удалось все наладить. До того, как стать едоком номер один, я была завсегдатаем салат-бара «Хоул Фудс». В моих салатах обычно преобладали крутоны.

В Сан-Франциско я переключилась на Суспензию, и теперь мой холодильник выглядел кадром из научно-фантастического кино: ровные ряды глянцевых пакетов, пополняемые каждые две недели.

В общем, это я к чему: я ни разу в жизни не пекла хлеб.

Я взбиралась на холм за больницей, чтобы попасть на собрание Клуба Лоис.

Бывают вообще клубы у носителей других имен? У Рейчел точно нет. Может, у Персефон есть? Короче, у нас, у Лоис, есть свой клуб. Серьезно! У него несколько филиалов по всей стране.

Моя бабушка Лоис Ламотт была членом самого первого Клуба Лоис, в Милуоки. Потом она переехала в Детройт, поближе к дочери и внучке-тезке, там встретила в очереди в магазине еще одну Лоис, и вместе они основали детройтское отделение клуба. Они даже поместили объявление в газете! Я посетила одну из первых встреч клуба, и у меня до сих пор хранится отсканированная фотография: шесть седовласых женщин по имени Лоис склонились над запеленутым, как буррито, младенцем – тоже по имени Лоис. На лицах женщин застыло умиление, а вот буррито рыдает.