Страсть Клеопатры - Райс Энн - Страница 11

В Каире он нашел собирателей древностей, привез их к раскопанной гробнице с сокровищами и организовал быструю распродажу всего, что в ней находилось.

Он вернулся к ней раньше покупателей, чтобы помочь ей укрыться в близлежащих холмах до их приезда. Он настаивал на этом, потому что если коллекционеры сокровищ заметят ее сходство с изображавшими ее статуями, это, по его словам, выдаст ее перед всем миром.

Но это его требование породило в ней подозрения. Мрачные подозрения.

Уж не заключил ли он с этими людьми какую-то тайную сделку? Не придется ли ей срочно свернуть ему шею одним движением своей сильной руки? Поэтому она спряталась не в холмах, как предлагал он, а укрылась поблизости, за одной из машин, чтобы послушать их быструю английскую речь. А дальше все происходило так, как и предположил Тедди. С возгласами удивления, рукопожатиями и многочисленными предупреждениями от этих частных коллекционеров, что в научном сообществе поднимется большой скандал, если только в прессу просочится информация об обнаружении этого захоронения и распродаже всего найденного. Но что они могут поделать? Всем ведь нужно как-то зарабатывать себе на жизнь, много раз повторяли эти люди.

«Какое смешное выражение, – подумала она. – Зарабатывать себе на жизнь».

В этой фразе не было места ни богам, ни царицам. Как будто подразумевалось, что каждое человеческое существо, каждая личность, вообще каждый из людей сам организовывает свою жизнь, а не проживает предложенную ему свыше. Чем ближе она узнавала современную эпоху, тем больше находила ее временем неумелых правителей, которые плохо заботятся о своих подданных, либо временем, когда правителей слишком много, чтобы их управление людьми было эффективным.

Те люди ушли. Тедди сиял от счастья. Он сообщил ей, что обо всем остальном позаботится уже в Каире. Главное – сделки заключены, деньги переведены. Покупатели оставили здесь охрану, наняв для этих целей египтян.

Деньги переведены на их общий счет, добавил он, радостно сверкая глазами.

Выходит, он не предал ее. И ничего не украл. И поэтому ей не придется снова обагривать руки кровью в этой своей второй, уже бессмертной жизни.

– Что дальше, любовь моя? – спросил он. – Что еще я могу сделать для тебя, моя прекрасная богиня Клеопатра?

Когда он назвал ее так, что-то кольнуло ей сердце. Прежде так звал ее другой мужчина, который проявлял к ней ту же преданность, что и Тедди, но при этом был намного обаятельнее.

«Ты не должна вспоминать о нем, – говорила она себе. – Ты не должна думать о юном, невинном, благородном Алексе Саварелле. А также о его отце Эллиоте, графе Резерфорде. Или об этом бледном, вечно ноющем котенке, Джулии Стратфорд. Если уж тебе суждено было вырваться из лап смерти, то заставь себя освободиться и от Рамзеса с этой его жалкой компанией из двадцатого века».

Вероятно, именно это смятение чувств и подтолкнуло ее к тому, чтобы ответить слишком поспешно, о чем она теперь сожалела:

– Прошу тебя, Тедди. Я хочу увидеть Александрию.

И вот она стоит среди серых и пыльных развалин собственной империи, которые ни на йоту не похожи на славный город, которым она когда-то правила.

Но было и еще что-то, отзывающееся сейчас болью в ее сердце; она не делилась этим чувством со своим новым компаньоном, но оно, похоже, по приезде сюда только усилилось.

Возвращавшиеся к ней воспоминания были разрозненными и бессвязными.

Некоторые были очень яркими, но другие, словно подернутые дымкой, с каждым днем становились все более размытыми. И кто знает, чего еще она не могла вспомнить и теперь уже не вспомнит никогда? Она чувствовала себя одураченной.

Вид моря, ставшего синевато-серым в лучах заходящего солнца, навеял воспоминания о веслах ее роскошной галеры, некогда мерно опускавшихся в эти самые воды. С того ее давнего путешествия в Рим, к Цезарю, прошла целая вечность, прежде чем Александрия скрылась за горизонтом, а свет маяка был последней увиденной ею частичкой ее родины, но и он вскоре растаял на горизонте темных морских вод и ночного неба.

Она помнила связанные с этим странствием страхи и мучившую ее неопределенность в мыслях о том, как она будет принята Цезарем и Римом в целом. Ей запомнилась унылая серость уродливого города, его узкие грязные улицы – он казался ей просто сточной канавой по сравнению с ее сияющей, отбеленной жарким южным солнцем Александрией. То, что могущество империи, меняющей облик мира, берет начало в таком убогом и дурно пахнущем месте, вызывало в ней ужас и казалось несправедливым. Эти вспышки воспоминаний вызвали в ней яркие эмоции, достаточно сильные, чтобы вновь перенести ее в те далекие времена, когда она была царицей.

А вот лицо Цезаря в памяти не всплывало.

Многие другие воспоминания про период ее царствования были похожи на сегодняшние. Словно мозаика, на которую смотришь сквозь воду, пронизанную лучами ослепительного света. Яркие вещи, манящие, но нечеткие, с размытыми очертаниями. Хронология событий прошлого была ей близка и понятна, но запахи, звуки, ощущения по-прежнему казались очень и очень далекими. Осталось только выяснить, что именно из этих воспоминаний было результатом чтения в поезде огромного количества книг по истории.

Да, она помнила, как он впивался губами в ее шею, как сжимал ладонями ее лицо во время интенсивного, мощного оргазма; она также смутно помнила запах мужчины, смешанный с резким металлическим запахом доспехов, – хотя это и было странно, но она сразу с уверенностью поняла, что это его запах, запах Цезаря. Ей также удалось вспомнить разительное отличие между сексом с ним и с Марком Антонием, который овладевал ее телом яростно, с безудержным неистовством.

Однако многое из этого было общеизвестными фактами. Она просто откуда-то знала об этом, это не было полными мельчайших подробностей воспоминаниями о пережитом ею.

По крайней мере, так было сейчас. Возможно, для этого требуется время. А может быть, с каждым новым воскрешением из мертвых она будет все больше и больше забывать свои прежние жизни. Эта мысль напугала ее.

Забыть о славном времени своего царствования в результате еще какого-нибудь несчастного случая, вроде того, что произошел с ней недавно? Это было просто немыслимо.

А еще ее бесило, что до самых крохотных мучительных деталей она почему-то помнила каждую свою встречу с Рамзесом.

Объяснялось ли это тем, что он присутствовал в момент ее воскрешения? Его лицо было первым, которое она увидела, когда эликсир возродил ее из останков сморщенной плоти и высохших костей. Рамзес стоял у музейного стенда, когда она протянула свои костлявые руки и разбила стекло; возможно, его вид пробудил все ее давние воспоминания, так же как эликсир вернул к жизни ее бренное тело. Так в только что родившемся детеныше животного уже содержится запечатленный образ его матери.

От этой мысли у нее закружилась голова. Рамзес не был ей ни матерью, ни отцом. Он не был настоящим прародителем ни для кого.

Цезарь и Марк Антоний были словно скрыты от нее плотной матовой пеленой, зато Рамзес, человек, приведший ее к окончательной гибели, стоял перед глазами как живой; думать об этом было для нее просто невыносимо.

Она до сих пор пребывала в некотором смятении, хотя это и близко не было похоже на наполненные ужасом первые ее дни после пробуждения в Каире, когда ее тело представляло собой сплошную зияющую рану, а в голове кружился водоворот воспоминаний, то исчезающих, то появляющихся, но лишь для того, чтобы исчезнуть вновь.

Сейчас и в теле ее, и в душе утвердилась стабильность. Но сознание не исцелилось полностью. Она нуждалась в воспоминаниях.

В поезде по пути в Александрию она жадно поглощала книги по истории, которые купил для нее Тедди. Ее нисколько не удивило то, как излагали ее прошлое римляне. Могущественная куртизанка, вся сила которой скрывалась у нее между ног. Как будто одной похоти достаточно для того, чтобы покорить такого человека, каким был Цезарь, человека, который мог позволить себе взять любую царицу, какую только захотел бы, – кстати, зачастую он так и делал.