Лезвие власти (СИ) - Гальперин Андрей Борисович - Страница 54

Правда, ничего хорошего, от этой встречи он не ждал. Более того, он был уверен, что Мерриз просто не придет. Судя, по тому, что произошло с ним. Правитель Аведжии сказал правду. Он, со своим знанием истины, оказался никому не нужным. Более того, он стал опасен и его попы­тались убить. Но он смог отбиться и уйти. Удастся ли это монаху, он не знал. Впрочем, в Обите­ли могли расценить все по-другому, и тогда Мерриз становился его врагом. Такое Аттон тоже допускал… У монахов Обители были свои взгляды на жизнь.

Аттон пережевывал жесткое соленое мясо и запивал водой. Где-то там, далеко остался родной ему Норк. Чистые, выложенные камнем дороги. Теплые таверны через каждую стелу. И не надо думать о том, где сегодня придется ночевать. Не надо следить за каждым своим шагом и трево­жно вслушиваться в тишину. Не надо охотится, чтобы не умереть с голоду. Не надо... Не надо об этом думать.

81.

Грязный, тощий юноша, со спутанными космами волос полз, вжимаясь израненным телом в холод­ную вязкую землю. Где-то в отдалении, за разрушенной крепостей стеной, перекрикивались охотники. Словно помогая ему спастись, со стороны озер пополз низкий туман, небо затянулось, скрыв беспощадную луну, закапал дождь. Поеживаясь от страха и холода, юноша спрятался за гору щебня у подножия одной из сторожевых башен, и принялся обдумывать планы спасения.

Со дня, когда он узнал о смерти брата, прошло совсем не много времени. Ему казалось, что он успеет подготовиться к неизбежному, но времени оказалось слишком мало. Он даже не успел уехать из Тарра. Хотя знал, что с того самого дня, как эта аведжийская сука залезла в постель к его отцу, жизнь всей королевской семьи находится в опасности.

Он не любил отца. Не любил за вечные пьянки и за то, что Венцель, будучи умным человеком, предпочитал изображать из себя последнего идиота. Он часто ссорился с отцом, и в конце концов, сбежал сюда, в Тарр. Он пытался наводить порядок, вешал своей волей дворян, из тех, что бессовестно крали отпущенные на армию деньги. Судил землевладельцев, за варварское обращение с крестьянами. Возводил плотины, строил школы и мостил дороги. Потом было нападение прайдов, и он лично возглавил отряды оборо­нявшихся горожан, в то время, как хваленая королевская армия, в главе с маркизами-вырожден­цами, ловила в лесах свой собственный хвост. А теперь… Дворянство отвернулось от него, его предала собственная гвардия. Жалкие, трусливые людишки... Великий Герцог лишь только показался на границах Бадболя, а они все уже готовы лизать аведжийским свиньям задницы.

Отец... Отец...

Юноша, прижавшись щекой к холодному мокрому щебню, вслушивался в малейший шорох. Вот где-то на стене, послышались шаги. Появилось пятно света от масляного фонаря. Он выта­щил из-за пазухи дорогой, изукрашенный драгоценными камнями кинжал, и приготовился... Прямо перед ним, на землю спрыгнул плечистый, бородатый мужчина с мечом в одной руке и фонарем в другой. Он посветил перед собой, в углубление в стене и сипло заорал:

— Он здесь, мать вашу... Полз на брюхе... Не далеко уполз...

Со стороны замка послышался топот бегущих. Юноша, выставив перед собой кинжал, вскочил и побежал, что есть сил, к мосту через оборонительный ров. Но не добежав каких-нибудь пятидесяти ша­гов, поскользнулся на гладком камне и упал. Боль от удара была настолько сильной, что юноша взвыл, выдавая своё местоположение. Он попытался встать, но в лодыжку словно воткнули рас­каленный гвоздь. Тогда он заплакал, но не от боли, а от обиды. Ему было обидно за себя, за то что он, Манфред, принц Боравский, герцог Тарра, вынужден бежать по собственному городу, спасаясь от наемных убийц, и некому за него заступиться. Жители города, для которых он столько сделал, вряд ли даже задумаются о том, стоит ли выходить на улицу, ко­гда там кого-то убивают.

Охотники услышали его крик. Сквозь слезы Манфред видел в отблесках фонарей бегущие фи­гуры. Он сжал покрепче кинжал, и смахнул рукой влагу с глаз. Ему не хотелось умирать. Очень не хотелось умирать...

Первый же бандит легко выбил ногой кинжал, и размахнувшись, ударил его эфесом меча по голове. Манфред упал, захлебываясь кровью.

— Ну что, кончаем?

— Нет…

— Нет?

Манфред с трудом приподнял голову. Над ним покачивались пятна фонарей и поэтому он не мог разгляде­ть лиц охотников. Лишь, где-то высоко порой поблескивали глаза.

— Он нужен мне живым...

— Но это... Приказали же, того…

— Того... Болван. Сколько ты сам проживешь после того, как заберешь деньги? День? Два? А так, еще поторгуемся.... Птица важная, не купец какой... Целый Принц...

Наемники заржали. Манфред немного успокоился, когда понял, что сейчас его не убьют. По в дальнейшем... Конечно же, его спрячут, перевезут куда-нибудь... Может, покалечат... Но он убежит, убежит при первом же удобном случае, а потом рассчитается, за себя, за брата... Его размышления прервал сильнейший удар по голове.

82.

Аттон шел через лес, и не думал о весне. Он не думал об источающих благоухание цветах, и не радовался теплому, яркому солнцу. С каждым днем, проведенным у корней огромного дерева, его все больше охватывало безразличие и непонятная тоска. Припасы заканчивались. Теперь он не имел за своей спиной поддержки самых богатых людей Лаоры, и ему приходилось экономить каждый карат. Но дни шли за днями, монах не появлялся, и все очевиднее становилось то, что он не придет.

«Еще один день... Один день» — Думал Аттон, целясь из лука в большую серую птицу. Вечером, отойдя шагов на двадцать от огромного дерева, он жарил на костре мясо и безразлич­но смотрел в огонь.

«Завтра я пойду один…» — Он достал нож принялся за еду.

— С каких пор ты начал говорить сам с собою? — Аттон вскочил, выхватывая меч. Прямо перед ним, в двух шагах стоял Мерриз. За спиной монаха темнели две фигуры в клобуках. Мерриз стоял, чуть опустив голову, и в его снежно-белых распущенных волосах играли отблески костра.

— Ты изменился, монах… Поседел… — Аттон отступил на шаг назад и выставил перед собой меч и нож.

— А ты стал неосторожным, Птица-Лезвие... Ты стал слабым... Тебя грызет какая-то болезнь, и ты не знаешь ей названия... Я могу подсказать тебе... Это ностальгия, Аттон...

— Ты пришел не один... Трудно поверить в то, что у тебя появились друзья по несчастью, монах...

— Ты прав, Птица-Лезвие. Позволь представить тебе брата Дессу и брата Уттаа. Они пришли за тобой, воин. — Рослые монахи стояли неподвижно, глядя на Аттона из глубины капюшонов. — Я объясню тебе, почему. Видишь ли, настоятель Обители по какой-то, одному ему ведомой причине, не поверил моим словам. Я думаю, он посчитал, что меня ввели в заблуждение гномы мороки Циче. Он подверг сомнению мои слова... — Мерриз говорил с горечью в голосе, опустив голову с распущенными волосами. Монахи Десса и Уттаа одновременно повернули головы. Немного помолчав, Мерриз продолжил. — Настоятель подверг сомнению мои слова, хотя правда — это единственный Бог святых братьев. Настоятелю нужно подтвержде­ние моих слов...

— Я не понимаю тебя, монах...

— Пойдем с нами, Птица-Лезвие... Понимание придет к тебе в стенах обители...

Аттон криво ухмыльнулся.

— Ты продал меня, монах... Продал, за спасение своей шкуры... Неужели ты, который провел вместе со мной столько времени, думаешь, что я добровольно пойду с вами?

— Нет, Птица-Лезвие, не думаю. — Мерриз поднял руки ладонями вверх. Стоявшие рядом монахи посмотрели на него. — Ты помнишь, что сказал старый Файя лжемаркизу, на развилке у озера ХемЛаор? — Мерриз посмотрел ему прямо в глаза. Аттон напрягся всем телом.

— Помню, монах... Он сказал маркизу, что от того здорово несет дерьмом...

Аттон пнул угли ногой и бросился вперед, сквозь облако искр, как пущенная стрела. Расстояние в три шага, разделяющие их, он пролетел в доли мгновенья, но в руках у монахов, словно по волшебному повелению уже появились клин­ки и засверкали в плотной веерной защите. Заметив краем глаза, что Мерриз падает, как подкошенный, Аттон мгновенно увидел слабость в защите противника и, зацепив ножом оба клинка, полоснул мечом по ногам и сразу же, вывернув руку в широком замахе снес полголовы ближайшему врагу. Второй монах резко крутанулся на пятке, уходя от брошенного лезвия, но другое с хрустом вошло под ему лопатку. Аттон, обходя бьющееся в судорогах тело по кругу, всматривался в лес. Потом коротко взмахнул мечом, заставив раненного замолчать. Мерриз лежал в стороне, тяжело дыша. Сквозь прижатые к лицу ладони сочилось темное.