Вера. Надежда. Любовь (СИ) - ЛетАл "Gothic & - Страница 18

— Дьявол! Я видел его, касался, чувствовал его дыхание… — Подношу дрожащую руку к лицу. Все еще ощущая на кончиках пальцев гладкость его волос, вдыхаю. Это не фантом, я явственно улавливаю аромат луговых трав. Такой нежный по сравнению с моим «морским бризом».

Меня колотит все сильнее. Безумное по своей силе и пока не совсем мне понятное чувство вырывается, кажется, из самой груди, обволакивает все тело, возбуждает. Не понимаю как, но я сделал это осознанно. Впервые шагнул за «грань», желая видеть его всей душой. И у меня получилось! Пусть тяжело, но это стоило того. Этот миг счастья…

Во мне все еще вибрируют отголоски его энергии. Улыбаясь, как умалишенный, пишу, но кажется, просто говорю с ним:

— Привет, Дэн. Разбудил?

Примечание к части

Rammstein — Feuer Frei https://www.youtube.com/watch?v=ZkW-K5RQdzo

>

Часть первая. Вера. Песнь шестая. Евангелие от Дениса.

Goreshit — the nature of dying https://www.youtube.com/watch?v=la5UHh6Zopc

Goreshit — o’er the flood https://www.youtube.com/watch?v=9zSYdFmEFCI

— Почему ты мне не сказала?! — после трех дней напряженной тишины меня вдруг прорывает. Бешусь, хотя должно вроде было говно улечься. Пальцы со сбитыми казанками сжимают оплетку руля. Никогда не бил женщин, но сейчас борюсь с желанием отвесить ей хорошую оплеуху. — Ты реально думала, что я никогда не узнаю?

— Я думала, ты меня бросишь, а я тебя так люблю… — сквозь всхлипы лепечет девчонка и заливается слезами.

— А я люблю, когда меня не держат за лоха! — меня разрывает. За ребрами сжимает сердце при виде женских слез. Хочется обнять, успокоить, но в голове холодные трезвые мысли: «Снова обман». — Ты что, ничего не понимаешь? Это не первоапрельская шутка, не игрушка, не кредит в банке… Я бы даже с котенком ТАК не поступил!

— Дэн, я хотела сказать…

— Но сказала не ты! — резко обрываю, швыряя в лицо веское обвинение. Не хочу сейчас слышать ее тупые ненужные оправдания. Я все решил, и точка.

— Я не знала, что все так… — новый поток слез серпом по яйцам.

— Я тоже. — Языком ощупываю в ряде зубов прорешину, рассеченную губу с подсохшей кровью, на скуле ноет едва затянувшаяся ссадина, оттененная фиолетово-зеленым синяком.

Высаживаю девчонку у коттеджа ее родителей в некогда глухой, а теперь обустраивающейся деревне. Вытаскивая вещи из багажника, отвожу взгляд. Просто не могу ее видеть. Мне нужно остыть, все обдумать, принять решение, а ярость, что сейчас вулканом клокочет в голове, — не лучший советчик.

— Я позвоню, — холодно бросаю стандартную фразу и срываюсь с места.

На автомате переключаю передачи, вжимая педаль акселератора в пол. Перед глазами словно маятник часов — тик-так, тик-так — мельтешат дворники, сметая крупные хлопья снега, что валят с небес пухом из разорванной подушки.

Не хочу о ней думать, но и не думать не могу. Мне так хуево, словно душу вывернуло наизнанку. Блять! Блять! Блять… Почему чем ты старше, тем труднее переболеть любовью?

Любовь, сука, — это грипп. Привьешься от А — заболеешь В. Привьешься от В — подцепишь H5N1 или еще какое свинство. Вот и я: вроде и был привит, — но, блять, снова заразился. Снова инфицирован, снова в горячке. А это больно — любить, верить и… ошибиться. Вот дурень! Думал, что наконец-то окунулся в сказку, а это опять оказалась долбаная жизнь…

И в этой жизни я лечу по чавкающей под колесами снежной каше, покрывающей ленту трассы. Отсутствующим взглядом игнорирую глубокую ложбину и не знаю, почему не притормаживаю. Может, просто не хочу.

В этой жизни машину, с ее спортивным аэродинамическим кузовом, поднимает встречным ветром, и она теряет сцепление с дорогой. Тачку срывает в занос и начинает кружить в смертельно опасном танце. Сцепив зубы, безуспешно выкручиваю баранку, но инерция уже стала моим стихийным партнером, крепко сжимая в своих объятьях.

В этой жизни нет никаких картинок прошлого, настоящего, будущего — все вокруг сливается в единую серую круговерть. Север, запад, юг, восток, и снова север… — бешеная, сломанная карусель, и тело наливается свинцом.

В этой жизни я до последнего собран, но чувствую себя третьим лишним, зрителем этого вальса. Где на раз — меня слепит свет фар встречной фуры, надвигающейся с неизбежностью рока. Где на два — слышу вымораживающий душу вой клаксонов и понимаю: ВСЕ! Где на три…

Тишина. Какая же тишина. Словно я потерял слух. Это только в кино человек открывает глаза, слыша назойливый писк приборов, следящих за ритмом его сердца: пик-пик-пик-пик… А в палате задрипанной больницы провинциального городка — ТИ-ШИ-НА…

Так странно, но ничего не болит. Или болит? Чувства возвращаются как-то нехотя и не все. Сначала неприятно щекочет в носу. Дергаю рукой, почесаться, но рука привязана, а чешется все сильней. Пытаюсь посмотреть, что держит, — снова облом: шею крепко сжимает каким-то фиксатором, не давая повернуть голову, укутанную в кокон бинтов.

Мой обзор ограничивается движением глаз. Перевожу взгляд, пытаясь сложить из вырванных пазлов общую картину. Вверх — белый, местами обшарпанный потолок и противно-зудящий свет люминесцентных ламп. Вперед — подвешенная в паутине металлических колец и спиц нога. Моя? Вправо — капельница. Даже вижу на перевернутом пузыре химическую формулу физраствора. Влево — дверь, в которую я с удовольствием бы ломанулся на выход. С детства не выношу, не перевариваю, терпеть ненавижу все эти жуткие инструменты, провода, трубки, иглы и стерильно-кварцевый запах больниц.

Силюсь вспомнить, как попал сюда, но не могу. Мозг блокирует воспоминания, будто щадя разум. Пытаюсь ощутить свое тело, и анализ — беспощаден. Паника накрывает с головой. Кажется, в легких кончается кислород. Мне бы вздохнуть — но ребра словно в тисках. Мне б закричать — но в горле сухой ком. Бежать! Не могу. Переломанный, неподвижный, беспомощный, я спеленут, словно египетская мумия, с единственной разницей, что слышу, как грохочет за ребрами живое сердце, но эта странно высокая кровать — мой саркофаг.

В какой-то момент ощущаю, как нестерпимо остро, аж до жжения, хочется ссать.

— Эй, кто-нибудь… — с большим трудом выдавливаю из себя слова. Кажется, говорю громко, но голос — словно сухое карканье бьющейся в предсмертных судорогах птицы.

— Ооо, везунчик проснулся, — ответ из ниоткуда, и улыбающаяся медсестричка загораживает шикарный вид на потолок. — А мы уже в отделении планировали организовать тотализатор: на какие сутки ты очнешься, если очнешься.

Еще недавно заценил бы шутку юмора, но сейчас даже улыбнуться не могу, и не знаю, как сказать этой девчонке, что хочу отлить.

— Мне надо… — мнусь, подбираю слова. Мне кажется, я не все их помню. — Мне бы…

— Так расслабься и помочись, — без лишних слов понимает меня сестричка. — У тебя катетер. — В этот миг я в первый раз думаю, что лучше бы умер.

Так начался мой персональный ад. Почти год в больнице. Из отделения в отделение. Операции. Одна, другая, третья. Пересадка кожи на обожженные ноги. Ужас от вида жутких машинок, сдирающих с бедер лоскуты, которые пришивают заплатками на голени. Не проходящий космос синяков на руках, ногах, заднице. Я чувствую себя жертвой Франкенштейна и умираю, не физически — душой.

Она не приходит и не звонит. Ни разу. Хотя, я уверен, — знает. Наверное, это правильно. Только я ее все равно жду. Жду, хоть и понимаю, что после случившегося не стану удерживать возле себя. Я не один. Рядом отец, мать и моя новая подружка — Боль.

Нет, я ее не кадрил и уж тем более — не люблю, но, однажды появившись, она стала мне самой верной спутницей. Изо дня в день, из ночи в ночь словно завзятый садист выкручивает тело.

Ноги, грудь, рука, голова. Кажется, болит ВСЕ, что ломал и что не ломал, и никакие обезболивающие не помогают. Спасительный сон — всего несколько часов, и новый круг «хождения по мукам», отмеряемый стрелками моих часов, через стекло которых пролегла продольная трещина, разделившая циферблат и мою жизнь на до и после.