Орудия в чехлах - Чукреев Ванцетти Иванович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/10
• Следующая

Он слышал за спиною шаги бегущего дежурного и следил, как головная машина круто развернулась, чуть не сшибив радиатором сходню, и ещё не успела остановиться, как из неё выпрыгнул, попав уже со второго шага на трап, грузный мужчина в адмиральском мундире.

Сейчас Андрей узнал его, вытянулся, но адмирал, ещё не перешагнув на корабль, ещё не дождавшись, когда дежурный офицер остановится, чтобы отдать рапорт, выкинул руку вперёд, как бы поворачивая офицера назад, к его дежурной рубке, негромко, но резко сказал:

— Экстренная съёмка!.. Боевая тревога!

Беспрерывный, взволнованный разносится по кораблю голос колоколов громкого боя. Голос другой, человеческий, сдержанно, но слишком сдержанно — и это выдаёт волнение человека — повторяет:

— Корабль к походу, бою изготовить. Боевая тревога. Экстренная съёмка.

Взбежав по крутым узким трапам, наводчики дальномеров сели на кожаные кресла у своих больших умных труб. Визирщики стали к визирам. Короткие серые чехлы, прикрывавшие жерла стволов, исчезли. Расчёты заняли места, и командиры орудий, положив руки на рычаги замков, перевели их на «товьсь». Застыли сигнальщики, штурман корабля разложил карту. На мостике рядом с командующим встали командир корабля и его старший помощник. У шпиля, механизма, который выбирает якорь-цепь, что вместе с якорем удерживает на месте корабль, взяв в руки брандспойты, чтобы смывать с цепей ил, ждали боцмана. Андрей, сдав пост начфину — старшине-сверхсрочнику, последним прибежал к башне, откинул сиденье и, сдвинув к затылку бескозырку, сел, ощутив под руками тяжёлый штурвал наводки.

Холодная кожа спинки сиденья нагрелась от тепла его тела, и Андрей ощутил, как мышцы его сливаются со сталью, как чем-то одним, неразрывным становится рука и штурвал, как лопатки, вдавившись в спинку сиденья, что укреплено прямо на стене башни, как бы входят в сталь этой стены, а ноги врастают в железо башенной палубы. Человек растворяется в металле, и металл, мёртвый, неодухотворенный, вдруг оживает. Андрей чувствует, как металл ждёт малейшего движения руки. Он готов повторить это движение. Он готов его увеличить. Он готов какой-то незначительнейший толчок рычага — такую скромнейшую разрядку человеческой энергии — превратить в грохочущий огненный шквал…

Шли минуты. И казалось, что в неподвижных фигурах сигнальщиков, в орудийных башнях, закрытых, безмолвных, с неподвижно застывшими стволами, в лицах офицеров на мостике, принявших доклад о боеготовности корабля и сейчас молчаливо стоявших, — во всём этом спокойном, неподвижном, молчаливом пропала, исчезла, растворилась без всякого следа негромкая, короткая, но полная особой, огромной энергии команда адмирала: «Экстренная съёмка».

Но она жила. Она жила в тоннах мазута, который по нагревающим его магистралям пошёл из цистерны в цистерну. Она жила в гуле воздушных насосов, погнавших воздух в котельные отделения. Она вспыхнула в руках кочегаров, державших факелы, и, вспыхнув маленьким огнём, превращалась в огромное пламя котлов. Она оживала миллионами теплокалорий, эта короткая, негромкая команда. Передаваясь воде, она превращала её в пар, тугой, могучий, тяжело заворочавшийся в сжимавших его железных тисках.

Она жила в душе каждого, кто около орудий, приборов, на мостике ждал. Ждал голоса, который должен был родиться внизу. И с каждой минутой она росла в этом ожидании, и с каждой минутой ждать становилось трудней.

И вот оттуда, снизу:

— Пар к маневровому клапану подан! Машины к пуску готовы!

Боцманы ждали, что заворочается шпиль и цепь, тяжело позвякивая, поползёт вверх, вытягивая за собой якорь. Но с мостика: «Отдать жвака-галс!» И цепь, тяжёлая якорная цепь, лязгая и грохоча, стала вываливаться за борт и, мелькнув последним звеном своим, отсоединённым от тела корабля, упала в воду на дно. И телеграф под рукой командира корабля, простенький, скромный механизм, приказал: «Малый вперёд!»

Пожалуй, только сигнальщики отряда эскадры, стоявшего около этого причала, видели, как два эсминца, не выбирая, а бросив якоря и якорь-цепи, тихо двинулись от стенки, как затем, нарушая всякие правила передвижения по бухте, дали сильный ход, как потом за кормой их выросли буруны, и низкие, стремительные, голубовато-серые, под цвет моря, они исчезли, растворились в тумане занимавшегося рассвета.

Экономическим ходом, со скоростью около десяти узлов, вспомогательное судно «Ратник» шло в отдалённую военно-морскую базу, имея на борту груз: несколько стандартных домов.

Поход этот для экипажа, который привык к тяжёлым работам по прокладке кабелей, участвовал в гидрографических экспедициях, казался лёгким. Не смущало моряков и то, что путь к отдалённой базе лежал вдоль берегов чужого государства. Командира, правда, беспокоил немного прогноз, предсказывавший наступление штормовой погоды через несколько дней, но командир был уверен, что именно за эти несколько дней судно успеет проскочить открытое море. Ну, а если придётся штормовать, это не в новость. За долгие годы плаваний по морям капитан третьего ранга Курбатов видывал виды, бывал в передрягах. Как раз под стать кораблю, которым командовал. У него вообще с этим судном было очень много общего. Медлительность в движениях, некоторая кургузость фигуры, голос негромкий — и корабль всегда негромко и ворчливо пыхтел на походе. И годами они были, наверное, ровесники. На этом корабле Курбатов ходил так давно, что судно называли иногда просто курбатовским. «Я на „Курбатове“ служил», — так иногда говорили в разговоре офицеры. «С „Курбатова“?» — спрашивал, бывало, дежурный по контрольному пункту, пропуская матроса на причал.

Покуривая самокрутку, начинённую табаком с очень тонкими приятными ароматическими примесями — неароматного табака Курбатов не признавал, — капитан третьего ранга похаживал по мостику, то останавливаясь у правого края козырька, прикрывавшего мостик спереди, то у левого, то на минуту заходил к штурману, хозяйство которого располагалось позади мостика.

— Сколько на румбе? — спросил он через переговорную трубу в ходовую рубку.

Старшина рулевых, сейчас сам стоявший вахту, ответил:

— На румбе сто семьдесят семь.

Корабль шёл почти на юг, шёл курсом, как принято говорить, заданным.

Тёплая, душноватая ночь опустилась над морем. Вода и небо слились. И казалось, что впереди, сразу перед форштевнем судна, разверзлась беспредельная, нескончаемая, без проблеска света, без тени пустота. И в этой пустоте висели лишь звезды, крупные, яркие.

Иван Ковалёв, старшина первой статьи, державший в руках рулевой штурвал, не видел всей звёздной россыпи. Неширокие прорези ходовой рубки, от которых приходилось стоять далеко, ограничивали поле видимости. В передней прорези — полубак, освещённый неяркой лампочкой, висевшей на фок-мачте. А справа и слева — стена темноты, непробиваемая и непроницаемая, как сами морские глубины. Лишь несколько звёздочек, висевших над линией горизонта, иногда привлекали его взгляд, но затем ему снова приходилось возвращаться глазами к картушке компаса.

На румбе — сто семьдесят семь. Но вот деление начинает отклоняться от стрелки. Медленно, плавно оно уходит в сторону. Глаза караулят самую малейшую дрожь компаса, передают рукам предостережение, и ладони рулевого, чуть нажав на штурвал, поворачивают его, деление поползло назад, под стрелку. Встало, но снова пытается уйти в сторону, и снова руки сами уже ведут штурвал, предупреждая малейшее отклонение от курса. Всю вахту ведёт рулевой незаметную для посторонних глаз борьбу с кораблём. Корабль, как лошадь, если ту пустить без дороги, всё время рвётся куда-нибудь с курса. И, как лошади, корабли есть послушные и непослушные. «Ратник» — особенно непослушное судно. Оно не рыскает как какое-нибудь из тех, что неглубоко сидят в воде, но у него всегда есть желание валиться на левый борт.

Иван знал нрав своего корабля, знал так же хорошо, как знает хозяин все повадки и причуды уже состарившегося у него на глазах доброго коня.

• Предыдущая
• 3/10
• Следующая