Незримые фурии сердца - Бойн Джон - Страница 76

– Очень. Я впервые уехал из Мэриленда. Наверное, я все еще в списке студентов. А может, уже отчислен, не знаю.

Теперь это, думаю, неважно. Родители не хотели, чтобы я уезжал. Говорили, меня ограбят, стоит мне выйти на улицу.

– И оказались правы?

– В каком-то смысле. Чем занимаетесь вы? Работаете в больнице?

– Нет, я волонтер.

– А в остальное время что делаете?

– Ничего особенного. По-моему, я превращаюсь в домохозяйку пятидесятых годов. У меня нет рабочей визы, поэтому трудоустроиться официально я не могу, но несколько вечеров в неделю подрабатываю в соседнем баре. Мой друг получает хорошие деньги, и я вроде как сижу на его шее. Потому и стал волонтером. Хочется сделать что-нибудь доброе.

– Вы гей? – спросил Филип.

– Да. А вы?

– Да. Иначе как, по-вашему, я здесь очутился?

– Но не потому, что вы гей. Это не причина.

– Как раз причина.

– Нет. В этом отделении полно натуралов.

– Именно что причина, – упорствовал Филип.

Я взял стул и подсел к его кровати. Болезнь изуродовала его лицо и тело, но я видел, что раньше он был очень симпатичный. Темные волосы, сейчас под ноль стриженные, хорошо сочетались с синевой глаз, яркость которых недуг, как ни старался, не смог загасить.

– Помнишь, как в Рождество мы пошли кататься на санках с горы? – спросил Филип. – Ты сказал, если держаться крепко, не упадешь, а сам свалился и растянул лодыжку. Мама меня отругала и на неделю оставила без прогулок, помнишь?

– Это был не я, – мягко сказал я. – Наверное, вы говорите о вашем брате?

Филип вгляделся в меня и, нахмурившись, отвернулся:

– Да, я принял вас за Джеймса. Вы же не Джеймс?

– Нет, я Сирил.

– На холоде лодыжка все еще ноет?

– Нет, совсем зажила.

– Хорошо.

Вошла медсестра. Не глядя на нас, проверила показания монитора, заменила пакет в капельнице и ушла. На прикроватной тумбочке стопкой лежали книги – «Шум и ярость», «Правила виноделов»[51].

– Вы серьезный читатель, – сказал я.

– Конечно, я же изучаю литературу.

– Сами пишете, как Игнац?

– Нет, я хотел стать учителем. И сейчас хочу.

– Кажется, Энн Тайлер живет в Балтиморе? (Филип кивнул.) Кое-что я у нее читал. Мне очень понравилось.

– Один раз я ее видел, – сказал Филип. – Школьником я подрабатывал в книжном магазине. Она зашла что-нибудь купить в подарок на Рождество, и меня просто в жар бросило, до того я ее боготворил.

Я улыбнулся, а потом с ужасом заметил, что лицо его в слезах.

– Извините, – сказал Филип. – Вам лучше уйти. Незачем смотреть, как я выставляю себя дураком.

– Все в порядке. Никем вы себя не выставляете. Я даже представить не могу, каково вам. Может… – Я помешкал, сомневаясь, стоит ли спрашивать. – Не хотите рассказать, как вы здесь очутились?

– Знаете, это смешно. Вот говорят, при беспорядочных связях риск заразиться СПИДом гораздо выше. Угадайте, сколько у меня было связей?

– Теряюсь, – сказал я.

– Одна.

– О господи.

– Одна и всего один раз. За всю мою жизнь только один раз, но он-то и привел меня сюда.

Я молчал. А что тут скажешь?

– В Нью-Йорк я приехал девственником. Я был очень застенчив. В школе я влюблялся буквально в каждого мальчика, но не пытался с ними сблизиться и никому не говорил, что я гей. Если б это открылось, меня бы избили. А то и прикончили. Потому-то я и хотел учиться в Нью-Йорке. Может быть, там, думал я, начнется новая жизнь. Но это оказалось непросто. Первые полгода я сидел в своей комнате, дрочил, боялся сходить в какой-нибудь клуб или бар. И вот однажды решился. «А пошло оно все!» – сказал я себе. Там было здорово. Впервые в жизни я себя чувствовал в своей тарелке. Незабываемое ощущение. Как было трудно переступить порог и как потом стало легко. Я словно отыскал свое место. И пошел с первым, кто со мной заговорил. Он и был-то никакой. Старый. Годился мне в отцы. Он мне совсем не нравился. Но я отчаянно хотел распрощаться с невинностью, понимаете? И было страшно оставаться в клубе, порядков которого я не знал. Вот я и пошел с ним, и у нас была близость. Все длилось минут двадцать. Потом я натянул одежду и кинулся домой. Я даже имени его не узнал. И вот что вышло. Теперь я здесь. – Филип глубоко вздохнул и покачал головой. – Разве бывает что-нибудь хуже?

– Я вам сочувствую. – Я сунул руку под пластиковое покрывало и нащупал его ладонь. Кожа была такая тонкая, что, казалось, стисни я его пальцы – и они сломаются. – Мир – выгребная яма.

– Ты расскажешь маме? Скажи ей, если б можно было отмотать назад, я бы никогда этого не сделал.

– Я не Джеймс. – Я тихонько сжал его руку. – Я Сирил.

– Обещаешь рассказать?

– Обещаю.

– Хорошо.

Я убрал руку, он чуть шевельнулся в постели.

– Вы устали? – спросил я.

– Да. Пожалуй, мне надо поспать. Вы еще придете?

– Конечно. Если хотите, я приду завтра.

– С утра у меня лекции. – Глаза его закрывались. – Договоримся на субботу.

– Я навешу вас завтра. – Я постоял над ним, глядя, как он засыпает.

Звуки из комнаты Игнаца возвестили, что там он не один, и сердце мое ухнуло глубже «Титаника», нашедшего покой на дне Атлантического океана. Я нарочно сильно хлопнул дверью и громко откашлялся, сообщая о своем приходе; ответом мне было сдержанное хихиканье, а затем пала тишина, под аккомпанемент которой я прошествовал в кухню.

Минут через пять, когда за столом я пил кофе, пролистывая забытый Бастианом журнал «Роллинг Стоун», вошла Эмили – босая, в небрежно застегнутой рубашке Игнаца, отчего грудь ее была выставлена на обозрение в несколько большем объеме, чем хотелось бы, и в джинсовых шортах, обрезанных опасно высоко. Волосы ее, обычно сколотые в подобие птичьего гнезда, сейчас растекались по плечам.

– Привет, мистер Эвери, – пропела она, направляясь к холодильнику.

– Я просил называть меня по имени.

– Не могу. – Эмили отмахнулась и скорчила рожицу, словно я сделал ей непристойное предложение. – Имя такое странное. Всякий раз вспоминаю бельчонка Сирила.

Я вздрогнул – двадцать восемь лет назад в баре «Палас» на Уэстморленд-стрит именно так меня дразнила Бриджит Симпсон. Она, Мэри-Маргарет и Брендан Биэн уже умерли. А Джулиан? Я понятия не имел, что с ним.

– Что случилось? – спросила Эмили. – У вас такое лицо, словно вы увидели призрака. Не собираетесь ли шлепнуться с инсультом? В вашем возрасте это не редкость.

– Глупости. Только перестаньте называть меня «мистер Эвери», ладно? А то я себя чувствую вашим отцом. Что вообще-то странно, поскольку я всего на десять лет старше вас.

– Разница немалая, – сказала Эмили. – А я не хочу быть излишне фамильярной и непочтительной.

– Разница точно такая же, как между вами и Игнацем, – заметил я. – Но он же не называет вас «мисс Митчелл», правда?

Она вскрыла упаковку с клубничным йогуртом и, глядя на меня с плохо скрытой насмешкой, облизала фольгу, испачкав губы.

– Называет, когда я велю. И потом, мистер Эвери, я старше Игнаца не на десять лет, а всего на девять. Напомните, сколько ему было, когда вы его приютили?

Я промолчал, потому что в кухню вошел Игнац. Он знал о моем отношении к Эмили и не любил, когда мы с ней цапались. Время шпильки было рассчитано точно.

– Привет, Сирил. – Игнац зажег огонь под чайником. – Я не слышал, как ты пришел.

– Да слышал ты, – пробурчал я.

– Ведь ты был занят другим, милый, – сказала Эмили, не поднимая глаз.

– Как нынче учеба? – Я хотел, чтобы она оделась либо вообще ушла. Или же опять сунулась к холодильнику, запнулась об отставший край линолеума и вывалилась из окна прямо на мостовую 55-й улицы.

– Хорошо. Я получил высший балл за работу о Льюисе Кэрролле. И за очерк о Йейтсе.

– Молодец. – Мне нравилось, что ирландская литература интересует его гораздо больше голландской или словенской. Он пробирался через самые крупные ирландские романы, хотя почему-то избегал творений Мод. Я уж хотел купить ему что-нибудь из ее книг (в «Стрэнде» первые издания ее романов продавались по весьма разумной цене), но не стал – вдруг ему не понравится силком навязанное чтение? – Любопытно взглянуть на твой очерк о Йейтсе.