Незримые фурии сердца - Бойн Джон - Страница 65

– Мы с Петером играли в одной футбольной команде. – Арьян посмотрел на поле за окном, где в очередном приливе активности друг за другом носились собаки. – Он хотел быть нападающим, а тренер всегда ставил его в защиту. Не особо техничный, но резвый крепыш, он любого мог догнать. Моя сестра Эдит каждую субботу приходила на матчи, потому что Петер ей нравился, только она стеснялась в том признаться. Но он был староват для нее. Отец не допустил бы их отношений. Я злился, что Петер вечно опаздывает на тренировки. Я уж решил с ним разобраться, но в тот самый день он сгинул навсегда. В архив.

Рассказ меня тронул и одновременно потряс – передо мной сидел человек, который был лично знаком с тем, чей портрет висел в моем кабинете и кто стал важной частью моей жизни. Я посмотрел на Эдду, но она стояла ко мне спиной. Наконец она повернулась, откашлялась и заговорила, не глядя на меня, точно актриса, со сцены произносящая монолог:

– Господин Франк управлял компанией, торговавшей специями. Он был аристократ и близкий друг моего отца. Матушка моя часто хворала, астма ее замучила, и он всякий раз справлялся об ее здоровье, а на конторке мисс Гиз всегда стояла банка с ирисками для нас, ребятишек. Через много лет, дневник уже был опубликован, я увидала господина Франка на площади Дам, хотела подойти к нему, напомнить о девочке Эдде, часто бывавшей в его конторе, но все не решалась. Он шел сквозь толпу туристов, его толкали. Какой-то верзила в майке «Аякса» сунул ему фотоаппарат – мол, щелкни меня с женой, а потом даже спасибо не сказал, словно господину Франку только и заботы, что исполнять его прихоти. Интересно, подумала я, что сделали бы все эти люди, знай они, что среди них самый человечный человек. Понурившись, он скрылся из виду. Это был единственный раз, когда после войны я видела его живьем.

У меня было к ним много вопросов, но я боялся показаться назойливым. За четыре года в Амстердаме мне по своей работе довелось общаться со многими уцелевшими узниками концлагерей, однако сейчас возник очень личный момент: эти двое, пережившие невообразимый опыт, были родителями человека, которого я любил и который, к моему несказанному удивлению, отвечал мне взаимностью.

– Как вы там выдерживаете? – Эдда подсела к столу, в голосе ее слышалось сердитое недоумение. – В смысле, на своей работе. Целый день в таком месте. Вам не мучительно? Или хуже того – со временем становишься бесчувственным?

– Нет, работа меня захватила. – Я тщательно подбирал слова. – Я вырос в Ирландии и почти ничего не знал о том, что творилось в годы войны. В школе об этом не рассказывали. А теперь каждый день я узнаю что-то новое. Музей разработал образовательный план. К нам постоянно приходят школьные группы. И моя работа – рассказать о событиях в этом доме.

– Да как же это? – искренне изумилась Эдда. – Когда сами ничего о том не знаете?

Я промолчал. Конечно, они все чувствовали и понимали гораздо острее, но с приезда в Амстердам, где я получил место младшего научного сотрудника музея, жизнь моя начала обретать смысл. Я дожил до тридцати пяти лет и наконец-то прибился к какому-то берегу. Приносил пользу. Даже не выразить, что значил для меня дом-музей. Пропитанный исторической угрозой, он, как ни странно, наделял меня ощущением полной безопасности.

– Спору нет, дело важное. – Эдда вздохнула. – Но целый день среди призраков… – Она поежилась, Арьян ладонью накрыл ее руку; манжета его рубашки задралась, и он, перехватив мой взгляд, ее одернул. – А почему вас это интересует? В Ирландии нет своих евреев, о ком можно печься?

– Таких – не много. – Ее выбор слова меня покоробил.

– Таких везде не много, – сказал Арьян.

– С вашей страной мне все понятно, – продолжила Эдда. – Я про нее читала и кое-что слышала. Дремучее, похоже, государство. Никто никому не сочувствует. Почему вы позволяете священникам за вас все решать?

– Наверное, потому, что так было всегда.

– Дурацкое объяснение. – Эдда раздраженно усмехнулась. – Ну хоть вам хватило ума слинять.

– Я вовсе не слинял, – сказал я, удивившись всплеску в себе доморощенного патриотизма, который всегда считал чушью собачьей. – Просто уехал, вот и всё.

– Есть разница?

– По-моему, есть.

– Значит, когда-нибудь вернетесь. Рано или поздно все ирландские сынки возвращаются домой под материнское крылышко, верно?

– Наверное, если знают свою мать.

– Нет, я бы не смогла заниматься вашим делом. Теперь я даже стараюсь не наезжать в Амстердам. Бог знает уж сколько не была в церкви Вестеркерк, а девчонкой обожала забираться на ее башню. Вот и этот, сынок Элспетов… – Эдда взглянула на мужа: – Как там его?

– Хенрик, – подсказал Арьян.

– Да, Хенрик. Сын наших друзей. Историк. Последние два года работает в музее Освенцима. Как он может, как выдерживает? Уму непостижимо.

– А вы не хотели бы выступить в музее? – Возникшая мысль преобразовалась в слова, прежде чем я успел ее хорошенько обдумать. – С рассказом перед школьниками?

– Пожалуй, нет, – покачал головой Арьян. – Что я им скажу? Что Петер ван Пельс был хорошим футболистом? Что моя сестра на пару с Анной Франк в него втрескалась? Не забывайте, прошло почти сорок лет. Ничего интересного я не поведаю.

– Ну вы могли бы рассказать о годах, проведенных в…

Арьян резко встал, скрежет стула по полу заставил меня сморщиться. Какой он, однако, здоровенный, подумал я, наверное, ему нелегко держать себя в форме. Внешне он походил на того бугая, что на моих глазах избил мальчишку, но от его мощи веяло добродушием, и я устыдился своего сравнения. Все молчали, потом Арьян медленно подошел к раковине, пустил воду и стал ополаскивать чайные чашки.

– Не теряйте связь с родиной, – мягко сказала Эдда, взяв мою руку в ладони. – Там корни всех ваших воспоминаний. Может, как-нибудь свозите туда Бастиана. Он хочет увидеть вашу страну?

– Говорит, что хочет. – Я глянул на часы – ну где же он? – Может, и съездим. Там видно будет. Но мне хорошо в Голландии. Здесь я себя чувствую дома больше, чем в Ирландии. Даже не знаю, вернусь ли я туда. Дело в том, что, уезжая…

Слава богу, я не успел разоткровенничаться – на крыльце послышались шаги. В дверь трижды стукнули, лязгнул замок, и на пороге возник раскрасневшийся Бастиан. Он обнялся с родителями, что было выражением неведомой мне семейной любви, и посмотрел на меня с улыбкой, говорившей, что больше всех на свете он рад мне.

В баре на улице Рокин я смотрел в окно, поджидая свою приятельницу Даник. Она-то и взяла меня на работу, но год назад ушла из Дома Анны Франк и перебралась в Соединенные Штаты, где теперь служила в вашингтонском Мемориальном музее Холокоста, а сейчас на неделю-другую приехала в Амстердам на свадьбу кого-то из родственников. Я не взял чего-нибудь почитать и потому в окно разглядывал бар на противоположной стороне улицы. В той мрачной берлоге ошивались продажные парни, за недопитыми бутылками пива сидели одинокие зрелые мужчины, спрятавшие обручальные кольца в карман, там процветали легкий сговор и одноразовый съем. В первые свои дни в Амстердаме я, утопая в бездонном отчаянии изгнанника, раз-другой туда наведался, дабы забыться в незамысловатой случке. Сейчас, разглядывая заведение лишь из праздного любопытства, я увидел, как из его дверей вышли двое мужчин, один из которых показался знакомым. Это был тот самый здоровяк, избивший парнишку. Я узнал его по мощному торсу, пальто с меховым воротником и нелепой охотничьей шляпе. Он закурил сигарету, его спутник – лет за сорок, землистое лицо, майка с эмблемой «Манчестер юнайтед» – спрятал бумажник в задний брючный карман. Тут дверь снова отворилась, и я ничуть не удивился, увидев знакомого мальчишку, волосы которого были выкрашены в какой-то неестественный светло-бурый цвет. Здоровяк отечески похлопал парня по плечу, поручкался с футбольным болельщиком и подозвал такси; парень с клиентом забрались на заднее сиденье и отбыли. Здоровяк осмотрел улицу, на секунду взгляды наши встретились. Я отвернулся от его холодных злобных глаз и, слава богу, увидел свою приятельницу, которая, улыбаясь, шла к моему столику.