Симфония боли (СИ) - "Ramster" - Страница 45

У Рамси были удивительно мягкие руки. Не на ощупь, конечно, – по ощущениям от прикосновений. Чуткие, аккуратные, идеально дозирующие поощрение и боль.

Конечно, Вонючка знал это и раньше, в самом начале, когда висел на дыбе и когда хозяин гладил его по изрезанным плечам и спине – с таким видом, будто всей кожей впитывал болезненную дрожь и страх своего раба. Но тогда всё было по-другому. Тогда Вонючке было абсолютно наплевать на чёртова Болтона, мягкие у него ладони или нет, как звучит его голос, какой у него взгляд. Единственное, чего хотелось тогда, – расквитаться сполна за каждую минуту своей боли, чтобы мелкий поганец вопил от ужаса, а в прозрачно-голубых глазах плескалась паника и агония.

Но это было тогда. А сейчас Вонючка замирал от неизвестных до сих пор ощущений и странных, непонятно откуда взявшихся желаний. Неправильных и стыдных, самоубийственных – учитывая, на кого они были направлены.

В очередной раз пригибаясь покорно к лежанке, он хотел продлить секунды мимолётной грубоватой трёпки – растянуть их до бесконечности, а самому податься навстречу, выгнуться по-кошачьи, ластясь… Вонючка даже научился тихонько гортанно урчать – хозяину могло бы понравиться, но попытаться в первый раз издать этот нелепо-нежный звук было слишком уж страшно.

Иногда он, осмелев до невозможности, представлял, как уткнулся бы своему мучителю в грудь, стиснув складки футболки до побеления костяшек, не смея обнять. Завороженно рассматривал полноватые губы, всегда готовые сложиться в снисходительную ухмылку, когда Рамси что-то говорил, – и понимал, что не слышит ровным счётом ничего.

А ещё хозяин кормил свою живую игрушку с ладоней – и от памяти о том, какую боль могли причинять эти руки, только острее и приятнее было волнение, когда Вонючка почти случайно, почти неощутимо касался их. Он неслышно покрывался мурашками и отчаянно хотел прижаться губами к прохладным пальцам, застыть так хоть на несколько секунд… Но с болезненной яркостью представлял, как Рамси презрительно-удивлённо вздёрнет бровь и бросит полным отвращения тоном: «Вонючка, ты чокнулся, кусок дерьма?! Чего присосался?» – и не решался даже пододвинуться ближе.

Вонючка догадывался, что это за желания и откуда они возникли: он любил своего хозяина. Хотя его нельзя было назвать опытным в делах любви и вряд ли он смог бы её определить самостоятельно, назвать… Но в голове возникали непрошенные ассоциации с почти намертво забытым детством: Бейлон Грейджой обнимал и целовал жену точно так, как мечтал сейчас его сын.

Быть может, он бы сделал хоть одну несмелую попытку приблизиться к хозяину, только в голове всё время вспыхивал случайно подслушанный разговор двух горничных за дверью: «Ты слышала? Джейни застукала Грега и Викса за траханьем! Друг с другом, представляешь!» – «Правда?! Фу, какая же мерзость! – в голосе второй девушки прозвучало такое отвращение, что Вонючка даже отпрянул, сжался, как от удара, хотя его не видели. – Какой только грязи тут не творится…»

Вот так. Его любовь была грязной и мерзкой. Как можно осквернить… Нет! Как можно даже подумать о том, чтобы осквернить хозяина ею? Да и разве можно принять любовь собаки?

Вонючка, если бы его спросили, не смог бы сказать, когда это началось, потому что и сам не знал. В памяти всплывали только отдельные моменты…

Застывший, окаменевший в одно мгновение Рамси после тех обидных слов: «Каждое твоё прикосновение – мерзко… Надеюсь, однажды ты сам сдохнешь от боли!» Его ломкий мальчишечий голос, мёртвый и совершенно чужой: «Не беспокойся об этом, моя боль всегда со мной».

На него тогда было страшно смотреть: бледный как смерть, обычно задорные глаза выцвели за секунду до водянисто-серых и потухли, побелевшие губы искривлены. Почему-то это поразило Теона больше, чем удар в зубы, прилетевший после его очередной – последней в жизни – издевательской фразы. До того момента он был уверен, что Рамси на него наплевать, что это всего лишь равнодушный садист, получающий удовольствие от боли своей жертвы и безразличный к её чувствам.

Но если так… Если так, почему хозяин дёрнулся, будто его ударили в разы сильнее, чем он ответил?

«Я тебя ненавижу», – произнёс Рамси в тот день смертельно уставшим тоном, даже не глядя на лежащего возле дыбы Вонючку. И почему-то – только Утонувший Господь знает почему! – это сумело задеть его, даже полуживого, беззубого, сходящего с ума от боли. Эти слова и это отвращение, с которым Рамси касался его, вбивая вместе с мучениями всё новые правила и запреты…

Позже Вонючка поймал себя на мысли, что когда после пытки он ощущал рядом чужое тело, то было лучше. Не так одиноко, не так холодно, ведь стискивая в крепкой хватке, хозяин заставлял его чувствовать не только новую боль, но и живое тепло. Опору. Почти нужность, почти привязанность… Привязанность ребёнка к старой, переломанной, истрёпанной (но всё же любимой?) игрушке.

Действительно – Рамси никогда не позволял своим слугам шутить над никчёмным рабом, никогда не делал с ним чего-либо мерзкого и по-настоящему унизительного. Нет, конечно, была дыба, были мучительно саднящие надрезы ножом, куда садистски вдавливались пальцы, были вышибающие дух удары, но Рамси ни разу не переступал ту грань издевательств, за которой они становились бы позором: не стаскивал со своего пленника штаны, не делал больно там, где это было бы стыдно, и не высмеивал – как будто уважал по-своему, как бы нелепо это ни звучало. Иногда Вонючке казалось (хотя он упорно отгонял эту мысль), что Рамси только так, через боль, умел выражать своё неравнодушие.

Но это было тогда, а сейчас, после этой нелепой попытки спровоцировать хозяина на убийство, – обоим было плохо. Когда схлынул первый порыв ужаса и боли, когда были поставлены блоки и доведён до совершенства герб на груди, Вонючка начал задумываться: а ненавидит ли он хозяина по-настоящему? И всё никак не мог ответить утвердительно со стопроцентной уверенностью.

«На колени. Как тебя зовут?»

Эти приказ и вопрос звучали не раз – должно быть, как контроль прогресса дрессировки. Сначала Вонючка, внутренне протестуя, повиновался, только чтоб избежать боли. Твердил про себя прежнее имя, даже когда уже давно сдался. Но после того, как он увидел хозяина настоящим, живым, уязвимым, сил сражаться с ним почему-то не осталось. Даже не сил – желания.

Жестокие пытки и побои за непокорность выбили из Вонючки последние крохи упрямства, сотни раз заставив пожалеть о том, что хозяин его не убил, – но так и не пробудили прежней ненависти. Пленник послушно опускался на колени, и заторможенно шевелились избитые в кровь губы: «Я Вонючка, мой лорд». Он надеялся увидеть в ответ хоть проблеск прежнего одобрения – и раз за разом видел только колючее горькое злорадство.

«Я тебя ненавижу», – говорил Рамси. Но, когда Русе Болтон предложил избавиться от «грязного куска мяса», он твёрдо отказался, едва сдерживая себя от гнева.

«Я тебя ненавижу», – говорил Рамси, но когда над Вонючкой попытались пошутить болтонские молодцы, то наказал их, отбив у остальных всякую охоту повторять печальный опыт.

И с каждым разом пленник всё отчётливей чувствовал то, что обычно называют благодарностью.

И когда судьба с издевательской иронией предоставила ему ещё один шанс освободиться навсегда – когда хозяин, озверев, забивал его ногами насмерть, – Вонючка уже не смог воспользоваться этим шансом. Или не захотел.

Зачем он протянул тогда руку, зачем умолял прекратить? Что это было – страх за свою убогую жизнь? Или глупое желание оправдаться, хоть как-то смягчить ярость и боль на перекошенном лице хозяина?.. Вонючка не знал.

Сейчас он был просто рад, что живёт. Сейчас он, сжавшись в комок на лежанке, смущённо отводил взгляд, когда Рамси переодевался – и всё равно жадно рассматривал, впитывая каждую линию, каждое движение! Мучился вечерами в своём углу от горячечных мыслей – и недоступности того, что так близко. Безропотно радовался разрешению быть рядом и грубоватым знакам внимания – этого было уже достаточно…