Симфония боли (СИ) - "Ramster" - Страница 33

Вонючка ходил за господином Рамси всё то время, что тот находился в Дредфорте: сидел на полу возле письменного или обеденного стола, с благодарностью подбирал куски еды, которые бросал ему хозяин, выполнял мелкие поручения. Когда мальчишка уходил на улицу или спать, живая игрушка возвращалась в подвал.

Вскоре Рамси приказал притащить туда собачью лежанку – Вонючка спал в ней, свернувшись клубком и тихо млея от счастья: мягко, сухо, тепло! Даже когда из этой лежанки его выдёргивали за шиворот, чтоб в очередной раз привязать к дыбе и мучить, – это было лучше, чем то же самое, но после сна на сырой куче тряпья.

За год с лишним Вонючка приучился спать очень чутко, он просыпался от каждого звука или движения поблизости. Но, заметив, что хозяину доставляет удовольствие именно разбудить его и напугать, притворялся спящим до последнего – до увесистого пинка по лежанке или оглушительного свиста. Подхватиться с жалким вскриком, захлопать вытаращенными глазищами, вжавшись всем дрожащим телом в угол, – совсем ведь не трудно, а награда за это – довольная улыбочка господина Рамси и почти ласковая трёпка по голове… А значит – прямо сейчас больно не будет.

Жить в одном только беспросветном ужасе, который вызывало малейшее недовольство на изученном до мельчайших черт лице хозяина, – невозможно. Потому в жизни Вонючки были и радости. Простые: луч солнца из окна, мимо которого случалось проходить, следуя за господином Рамси; вкусный кусочек еды из его рук, не впившийся больно в голые дёсны; пушистый ворс ковра около хозяйского стола, так приятно отличавшийся от ледяного пола в подвале; музыка, изредка доносившаяся из колонок у компьютера (обычно господин Рамси предпочитал тишину). Но радостнее всего были всё же редкие минуты одиночества и покоя. Минуты, свободные от боли.

Да, юный Болтон продолжал мучить своего пленника – уже скорее питомца, – вешая на дыбу и множа мелкие надрезы на его тощем теле, хоть и не калечил больше. Только впитывал эмоции, не приближаясь вплотную – жёстко и с почти прежней увлечённостью.

Постепенно он перестал брезгливо отдёргиваться от прикосновений к горячей Вонючкиной коже, липкой от крови. И снова начал собственноручно снимать живую игрушку с дыбы. А Вонючка… Теряя равновесие, а то и сознание, весь дрожа в крепкой хватке хозяина – он не всегда мог контролировать свои движения. Выныривая из небытия от очередной вспышки боли, он иногда обнаруживал собственные руки – тощие и изрезанные – беспомощно цепляющимися за плечи господина Рамси. Приходил в ужас и замирал, не дыша, медленно разжимая покалеченные пальцы. И слышал где-то в глубине чужого тела – в широкой груди вплотную к его многочисленным шрамам – блаженное хищное урчание.

Всё почти вернулось на год назад, до того необдуманного желания смерти, тех резких и жестоких слов, словно и не было ничего. Только в глазах у Рамси всё еще стыло это маленькое, но неодолимое «почти», болезненной настороженностью тлело недоверие. Он походил на затаившегося зверя: «Ну! Как ещё ты меня предашь? Ты ведь предашь?..»

И однажды Рамси дождался.

Неровная тропинка карабкалась вверх, на лесистый холм, под всё более крутым уклоном. Но Донелла не обманула насчёт каблуков: она ступала по каменным выступам и узловатым корням так же изящно и уверенно, как дефилировала бы по подиуму. Несколько раз, правда, почти оступалась, но легко восстанавливала равновесие.

- В детстве я часто убегала от родителей в сад. Они в это время были заняты, так что мои вылазки оставались незамеченными, – пояснила девушка, хотя Рамси не спрашивал.

И, в общем-то, ему было это неинтересно. Какая разница? Он сейчас воспринимал девицу как хорошего бегуна, который зачем-то привязал к ногам колодки и гордится этим.

- Понятно. – Болтон кивнул, а в следующее мгновение хищная улыбка раздвинула его губы, словно в голову пришла какая-то очень приятная мысль. – А вот я в детстве, лет с восьми, уже ездил с отцом на карательные операции. К должникам, конкурентам… Первые пытки, первые казни. – Рамси остановился и развернулся к своей спутнице: они как раз вышли на более-менее ровную площадку, где можно было передохнуть. – Настоящий нож у меня был с пяти лет, а опыт его правильного применения – со второго класса. Пришлось, знаешь, однажды после уроков кое-кому перерезать глотку, кое-кого пытать… А потом уже отец мне сам подсовывал жертв.

Донелла выглядела слегка шокированной. Слегка – потому что хорошее воспитание позволило ей быстро убрать гримасу отвращения с хорошенького личика.

- Твой отец тебя так воспитывал? – уточнила она дрогнувшим голосом, без всякого сомнения садясь на корягу – словно совсем не боялась запачкать свое кукольное платьишко.

- Именно.

Рамси заложил руки в карманы и приосанился, наслаждаясь произведенным впечатлением. Посмотрел на безоблачное небо и бросил тоскливый взгляд на державшегося поодаль Вонючку: даже спустя столько лет тот пугался куда более явно и приятно, чем эта девица.

- И что же… – Донелла приподняла тонкую, изящно очерченную бровь, – тебе это, может быть, нравилось?

- Нравится, – уточнил Рамси, довольно осклабившись. – Очень увлекательно наблюдать, как страх и боль делают человека абсолютно покорным. Как он просит сохранить ему жизнь, как будто ещё остаётся смысл за неё цепляться… Есть, знаешь ли, что-то завораживающее в обретении полной власти над жертвой, когда чёртова гордость и упрямство заменяются ужасом.

- Или восхищением.

- Что? – Рамси, засмотревшийся вдаль, перевёл взгляд на девушку: она ведь что-то сказала?

- Нет, ничего, – Донелла встала с коряги и в пару шагов оказалась рядом, бесцеремонно ухватываясь за его локоть. – Продолжай, мне интересно.

Рамси польщённо улыбнулся, хотя, по его мнению, реакция девушки должна была оказаться совершенно противоположной.

- Гордость и упрямство, – повторил он с некоторой неприязнью. – То, что я ненавижу в людях. В объектах, в жертвах, – пояснил небрежно. – То, что выковыриваю из них ножом и всегда хочу уничтожить. Независимость, высокомерие, неподчинение… Наверное, именно поэтому мои любимые животные – собаки. Образец покорности и слепой любви. И ума. Я измеряю интеллект способностью точно выполнять приказы. Так что любимые всеми кошки, с моей точки зрения, – просто бесполезные комки шерсти, а людей ещё и умиляет их беспочвенная чванливость. Что за глупые мазохисты, которых радует унижение – чтобы безмозглые зверьки взирали на них свысока и почитали за своих рабов? Каждый должен знать своё место, кошки явно не соображают в этом плане. Хм, если ты их любишь, я был слегка невежлив, прости, – осёкся Рамси – с такой, впрочем, улыбочкой, что было очевидно: он совершенно ни о чём не сожалеет.

Донелла ухмыльнулась, что совершенно не вязалось с её кокетливым изящным образом. Непохоже было, что слова Рамси её хоть как-то задели.

- Но разве кошки не красивы? – невинно осведомилась она. – У них изящные тела, врождённая грация, и они так приятно урчат…

- Тела, – увлечённо подхватил юный Болтон – услышав наконец то, с чем был согласен, – вот именно, что тела! Только это в них и ценно. Пушистое тельце и мурлыканье, а внутреннее наполнение никуда не годится. Тарахтеть и Вонючка умеет, а он по характеру гораздо приятнее кошек, а может, и собак. – Рамси усмехнулся – с видимым удовольствием и оттенком гордости, как и всегда, когда он говорил о своём питомце.

- Но вообще, – смягчив тон, Донелла легко улыбнулась в ответ, – я понимаю тебя. Восхищение и преданность собак не могут не льстить. Ведь ты для них – центр мира. Они всегда будут рядом, каким бы ты ни был на самом деле. Рядом с хозяином им чужда гордость. Но скажи, Рамси, – её голос понизился до интимного шёпота, – разве ты сам не гордый?

Болтон всем корпусом развернулся к собеседнице, наконец-то полностью захваченный дискуссией – а скорее, возможностью подробно изложить свою точку зрения:

- А ты что же, считаешь, что если я не терплю гордости в других, то должен и сам соответствовать своим требованиям к объекту? Вся загвоздка в том, что равенства и справедливости я не признаю, их попросту нет и не может быть. Все разные. Если начнёшь вести себя так, как хочешь, чтоб вели себя окружающие, а следовательно – в чём-то себя ущемлять, то они-то не ущемят себя в ответ! Так и проходишь всю жизнь возмущённым и обиженным, требуя справедливости. Нет уж, это жалкая участь. Я требую от окружающего мира то, чего способен добиться, а сам – таков, каким могу себе позволить быть. Впрочем, никого не призываю разделять мою точку зрения. Чем меньше вокруг таких неприятных ублюдков, тем лучше, – заключил Рамси свою речь миленькой, почти извиняющейся улыбкой.