Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 15

В произведении чисто беллетристическом имело бы смысл объединить эти два персонажа, создать образ, так сказать, обобщающий. И, честно говоря, был такой соблазн. Но, поразмыслив, я решил этого не делать, по возможности строго придерживаться подлинных фактов, документов, свидетельств. Путь свободного романа принес бы в данном случае больше потерь, нежели приобретений.

Вижу, вижу, что и экспозиция, вступительная часть, у меня затянулась, но и тут оправдываю себя: я ведь не сочиняю — просто пересказываю. А жизнь не разобьешь на экспозицию, кульминацию и развязку. Вся она — жизнь. Поэтому — прочь сомнения! Вверимся потоку, не забывая, однако, об осмотрительности, о кормчем весле.

И еще одно. О многих из тех, кого я только упоминаю, можно было бы написать отдельную книгу. Они же здесь появляются как эпизодические персонажи.

Но что поделаешь, если в ходе изучения материала я услышал о стольких людях! Возникла вдруг странная фигура Анищенкова, которую, как стало ясно, никак нельзя обойти. Появился сперва на заднем плане, а потом выдвинулся вперед Андриан Чистов…

На одном из листков с «попутными» заметками я однажды записал: «Сколько прекрасных людей все-таки было! Тот же доктор Мухин или этот аптекарь Романовский…» Было это после очередного дня, проведенного за документами. О Дмитрии Петровиче Мухине уже писали. Это он в помещении ялтинского противотуберкулезного диспансера создал подпольный госпиталь, где лечил наших раненых бойцов (предостерегающие надписи «Туберкулез!» магически действовали на оккупантов; себя они любили все-таки больше, чем фюрера, и не рисковали заражаться). Мухин был также партизанским врачом. Сейчас его именем названа улица в нашем городе.

О Романовском, кажется, не упоминал никто. Я даже спрашивал: «Жив ли он?»

Сперва телефонный разговор, а потом и визит в уютную, пахнущую лекарствами (увы, не потому на сей раз, что лекарства — профессия хозяев, а потому, что Александр Викторович тяжко болен) квартиру. Признаюсь: меня Романовский сперва интересовал в связи с Анищенковым. Не могло же быть, чтобы человек, руководивший в годы оккупации городскими аптеками, не сталкивался с бургомистром! И верно — сталкивался, рассказал кое-что. Но гораздо больше говорил о Вере Ильиничне, которая, как он считает, спасла ему жизнь.

(Не первый раз мы это слышим. Поразительное, невероятное время! И плата и расплата одна — человеческая жизнь…)

Но спасла — это было потом. А при первой встрече посмотрела внимательно, попыхивая немецкой сигаретой, переспросила:

— Фармаколог? Где служили? Сказал, как на духу: располагала к откровенности, хотя не хотелось в тех обстоятельствах говорить об этом — Очаков, Севастополь, госпиталь в Ялте…

— Принимайте аптечное хозяйство. Доктора Мухина знаете? Вот и хорошо. Его заявки удовлетворяйте в первую очередь и по возможности полностью.

Чуть позже, когда понял характер деятельности Мухина (и восхитился его мужеством, и ужаснулся при мысли, что Мухина в случае разоблачения ждет), это стало ключом к пониманию самой Веры Ильиничны.

Разными путями попадали к подпольщикам и партизанам лекарства, но у истока этого поистине целебного ручья был Романовский. Ни в каких списках не значится, подпольщиком не считается, хотя и получал (это было позже) распоряжения штаба: выдать то или другое.

Вот отрывок из записи нашей с ним беседы:

«Я понимаю, что был мелкой сошкой: „сделайте“, „отпустите“, „помогите“. Какая-то куда более крупная игра шла помимо меня… Хоть не знаю, более ли крупная? И вообще — те ли это слова? Выигрыш мог быть и действительно оказывался разным, но проигрыш и ставка — собственная голова.

Вера Ильинична меня поражала, изумляла — вот тут подходят любые слова. Она ведь что сделала. Выдала себя за члена семьи помещиков Фальц-Фейнов. Были такие. Из немцев. Имение на Херсонщине. Знаменитая Аскания-Нова. Кстати, в доме этих Фальц-Фейнов находился одно время штаб Манштейна. Там он разрабатывал планы захвата Крыма. А Вера Ильинична до революции вроде служила там гувернанткой и подноготную всей семьи знала досконально, в мелочах. Немецким владела прекрасно. И — представьте! — даже какого-то „родственника“ нашла в комендатуре. Кузена или племянника. Как решилась на это — не знаю. Авантюра? Не берусь судить. И вообще, так ли все это? Но слышал: „Баронесса!.. Комендант ей ручки целует…“ И ведь на самом деле целовал, проявлял всяческое почтение.

Внешне если чем и обращала на себя внимание, то, пожалуй, только тем, что прихрамывала и курила. На немку не была похожа, скорее какая-то костромская, что ли, по облику.

Знаете, о чем я думаю, когда вспоминаю ее? Вот есть же несостоявшиеся люди. Мог человек прославиться в какой-то области, это было заложено в него, да так и умер безвестным. Как великий по своим данным актер, который в силу каких-то обстоятельств не пошел дальше самодеятельности. Ей-богу, А мы тут, в Ялте, и занимались самодеятельностью.

Это я без самоуничижения говорю, я, если хотите, горжусь тем, что мы сделали. Но если бы той же Вере Ильиничне дать связь, дать задание, направить ее работу…

Итак, принял я должность, обошел аптеки. Везде разгром, все разграблено. Попросил разрешения облазить окрестные больницы, клиники и санатории. Отправился в клинику тубинститута, в знаменитую нашу „Пироговку“. Разруха и разгром. Но растащили в основном то, что могло пригодиться в хозяйстве-: одеяла, простыни. А я порылся, поискал и нашел кристаллический йод в банках, стерильные бинты, марлю… Да этому цены нет! Увез на ручной тележке.

Другой раз поехали уже на телеге, запряженной лошадью. Постепенно на складе появилось и то, что было особенно ценно по тем временам — сульфидин, стрептоцид.

На углу набережной и Черноморского переулка, там, где сейчас овощной магазин, была аптека. Ее разбомбили, но я пробрался сквозь завалы в подвал и ахнул: спирт в бочках. Раскапывать не стал: узнают немцы — отнимут, но сам тайком, по мере надобности брал.

А тут вдруг слух: в Байдарской долине разгромлен аптечный склад Черноморского флота. Не успели вывезти, а может, и не до него было. Я к Вере Ильиничне. И — что вы думаете! — добыла у немца-коменданта несколько грузовиков. Из Байдар мы вывезли много разного — и лекарства, и хирургический инструмент. Что нужно, дали доктору Мухину, но немало сохранили до самого освобождения, передали в наши армейские госпитали.

Немцы к медикаментам советского производства относились в то время с пренебрежением, но как-то к нам в аптеку наведалась компания в сопровождении русского переводчика: подавай им спирт! Сказать, что совсем нет — не поверят. И я с униженностью, вроде бы даже виновато отдал им флакончик граммов на сто пятьдесят: больше, мол, нет. Им это не понравилось, а переводчик говорит: вы что, дескать, не понимаете — это же фельджандармерия. А я и сам вижу. И этого переводчика вижу насквозь — негодяй. Ушли, но ясно — снова придут. Я побежал к Вере Ильиничне. Она подумала минутку, посмотрела на меня сочувственно и говорит: „Ждите здесь“. Часа через два вернулась с бумагой за подписью коменданта, в которой был запрет немцам и румынам обращаться в эту аптеку, предназначенную только для гражданских лиц.

Те немцы действительно через некоторое время пришли, но мы уже успели вставить нашу „охранную грамоту“ в рамочку и повесить на стенке. Убрались несолоно хлебавши.

С разными людьми приходилось сталкиваться. Были наши хуже немцев. Двое таких работало со мною. Украли целую банку стрептоцида, который был тогда на вес золота. Обнаружилось это после одной из бомбежек. Было много пострадавших среди гражданского населения. Требовался для обработки ран стрептоцид. Я подписывал заявки больниц, зная, что-стрептоцид имеется — сам его привез. Но эти двое с отвратительным цинизмом сказали, что ничего нет и никакого стрептоцида они в глаза не видели.

Это был не первый случай. Что делать? Пошел, как всегда, к ней. Она: „Увольняйте“. Уволил. А они в отместку — донос.

И пришли за мною из этой самой полевой жандармерии…»