Прости меня, если сможешь - Ясная Яна - Страница 5

С учетом того, что тетка Кристен в воспитании не чуралась болезненных, но дивно доходчивых методов, угроза звучала внушительно.

– А теперь ты уйдешь к себе в комнату и не выйдешь до завтрашнего утра. Ясно?

– Но мама!..

– Ясно?

Абигайль всхлипнула, повернулась на пятках и вылетела из столовой. Раздалась нервная дробь каблуков по лестнице, громкий хлопок двери, и все стихло.

Я помедлил несколько мгновений и опустился обратно на стул. Синтия ковырялась в своей тарелке, излучая молчаливое несогласие и волны тлеющей агрессии. Камилла устало потерла глаза. Сестричке-целительнице хватало работы в госпитале, чтобы еще маяться пациентами (правда, скорее психиатрического плана) дома. Мне было ее искренне жаль, что не меняло моей убежденности в правильности решения.

Мама села и перевела взгляд на меня.

– Мэтт…

– Все в порядке, ма.

– Нет, не в порядке. Она только приехала, а мы уже… Ох, господи, война год как закончилась, а разрушениям не видно конца и края. Поэтому я не хочу, чтобы она оставалась с нами, Мэттью, я не хочу, чтобы она вставала между нами. Чтобы из-за нее мои дети – мои милые, добрые девочки – говорили и думали подобное.

– Я предполагал, что все так и будет, поэтому и не планировал оставлять ее здесь, – я откинулся на спинку стула. – Вернее, если бы все прошло гладко, то мы бы, конечно, остались, но я не особенно на это рассчитывал.

– Я не понимаю, о чем ты, – она нахмурилась.

– Было бы, конечно, неплохо остаться здесь на недельку-другую, пока в Уизел-холле не наладят хотя бы электричество, но теперь я думаю, что будет лучше, если мы уедем завтра же.

– Уизел-холл?.. – растерянно проговорила мама.

– Уизел-холл?! – громко изумились обе оставшиеся сестрицы. А Синтия пораженно добавила, – В эту развалину?

Она тут же прикусила язык, метнув в мать опасливый взгляд – вдруг попадет за неуважение к родовому поместью, но миссиc Тернер была слишком поражена моим заявлением, чтобы уделить внимание этому замечанию.

Уизел-холл – или новый Уизел-холл – трехэтажный особняк середины прошлого века, построенный на месте предыдущего, который мой далекий предок по неосторожности спалил в ходе не очень удачного эксперимента (издержки огненных родов!) – не был главной резиденцией Тернеров уже более двадцати лет. С тех самых пор, как отец занял должность главного целителя Центрального госпиталя Святого Петра и потерял возможность тратить по два часа на дорогу до дома – который пусть и находился в черте города, но по расстоянию, казалось, был в другом мире. Отец снял квартиру, где мог бы ночевать, когда заканчивал слишком поздно, и когда мать внезапно осознала, что муж стал появляться дома только на выходных, а то и реже – решительно заявила о переезде всего семейства в центр.

Отец на радостях купил хоть и небольшой (по сравнению с родовым особняком), но респектабельный дом на набережной. И Уизел-холл сначала превратился в место, где дети проводили каникулы, потом в место, куда вся семья выезжала раз в год на неделю отдохнуть, а потом – в «место-которое-нельзя-называть». Потому что при упоминании ветшающего особняка родители мрачнели, начинали терзаться чувством вины, но все равно не находили ни желания возвращаться на окраину, ни свободных денег, которые можно было бы выделить на поддержание дома в достойном состоянии. А потом началась война, и всем окончательно стало не до поместья.

Я вспомнил о нем несколько недель назад, наткнувшись на альбом с детскими фотографиями. Среди них – я, лет шести от роду, на руках с совсем мелкой Камиллой в многочисленных рюшах, сидел на ступеньках высокого крыльца, ведущего на увитую плющом веранду. И мне вдруг вспомнилось, как я любил эту веранду, особенно летом, когда на белом железном столе с причудливыми завитушками стоял графин со свежим лимонадом.

План побега из дома, от душащих стен и бесконечной опеки начал зреть медленно, но неотвратимо, а предложение Тома стало финальным и самым важным штрихом – темная была гарантией того, что за мной никто не сунется.

Правда, я думал, что за ближайшую пару недель наведаюсь в родовое гнездо и организую там условия для жизни хотя бы в паре комнат, но… нет, так будет даже лучше.

– Мэтт, ты не можешь там жить в принципе, и ты не можешь там жить с ней! – возмутилась матушка. – Последний раз мы с отцом там бывали еще до войны, и уже тогда дом был абсолютно непригоден для жизни!

– Ма, при всем уважении, твоя характеристика «непригодности для жизни» может означать отсутствие окон, выходящих на солнечную сторону, или там… – я покрутил рукой, подбирая что-нибудь столь же нелепое, но чрезвычайно веское, – поскрипывающий пол.

Камилла хихикнула и тут же заткнула себя стаканом воды, а Синтия спряталась за салфеткой. Все семейство прекрасно помнило – когда у нас внезапно стала скрипеть лестница, маман не могла угомониться, пока лестницу не поправили, и без конца возмущалась, что «в этом доме невозможно находиться!»

– Не передергивай! Ох, Мэтт, ну одумайся. Зачем тебе это нужно? Мне тяжело это признавать, но Синтия права – Уизел-холл сейчас просто развалина. И потом… оставаться один на один с темной. В твоем состоянии…

Она осеклась, и я привычным усилием подавил волну бессильного бешенства, зарождающегося в груди.

– Я способен в случае необходимости справиться с одной, лишенной магии женщиной, благодарю за заботу. Я принял решение и не собираюсь его менять, завтра мы уезжаем.

Я поднялся из-за стола, бросив салфетку в недоеденное мясо.

– Мэтт! Ужин!..

– Я сыт.

По горло.

Дверь в отцовский кабинет скрипнула, открываясь, и я метнул в нее бешеный взгляд. Можно было бы и запереться, но тогда я окончательно чувствовал бы себя неуравновешенным подростком, вроде младших сестричек.

Впрочем, злость быстро угасла, когда в комнату вплыл поднос, а за ним Камилла. Она небрежно захлопнула дверь пяткой и подошла.

Поднос с бутербродами под кружевной салфеткой и чаем в неприлично большой кружке опустился на стол. Сестренка знает, как я люблю – чай, наверняка, крепкий, сладкий и горячий. И я был ей за него невероятно благодарен.

– Абигайль – дура, – буднично и непринужденно сообщила мне Камилла. – Но у нее это возрастное. Пройдет.

Тонкая белая рука взъерошила мне волосы, и я только поморщился, снося снисходительную ласку от младшей, но такой взрослой сестры.

– Могли бы с Томом меня и предупредить.

– Я думал, он тебе скажет, – я пожал плечами, без зазрения совести подставляя старого друга под огненный темперамент невесты. А ничего, пусть тренируется, им еще жить вместе. Камилла гневно сощурилась, точеные ноздри на мгновение раздулись, но сестренка быстро взяла себя в руки, отложив расправу до лучших времен.

Я жевал бутерброды, запивая их обжигающе-горячим чаем.

Камилла небрежно сидела на подлокотнике моего кресла, сочтя свой долг – накормить мужчину в доме – исполненным, но не спешила уходить.

– У меня сегодня пациентка умерла.

Так вот чего она такая меланхоличная. Не любит пациентов терять. Это отчетность портит, репутацию под сомнение ставит и вообще… Не любит она этого.

Я молча вгрызся в бутерброд. Камилле, судя по тону, не нужен был собеседник. Ей нужен был слушатель.

– До войны я бы ее вылечила. А сейчас… Нельзя. Поназапрещали! – она помолчала и продолжила. – Весь раздел магии крови признан темным и условно запрещенным. За каждым чихом бегай за разрешающей бумажкой. Ритуалисты от злости лезут на стену. Отдел ментальных расстройств исходит ядом, шлет проклятия на чиновные головы и предлагает лечить всех подорожником. Диагносты грозятся всей специальностью свалить за границу. Будут нам диагнозы гадалки ставить. Это просто ужас, Мэтт! Война год как закончилась, а по ощущениям все потери еще впереди…

– А с пациенткой что? Неужели ничего нельзя было сделать? – я прожевал толстый ломоть хлеба с ветчиной и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы вступить в разговор.