Мечеть Парижской Богоматери - Чудинова Елена В. - Страница 56

• Предыдущая
• 56/70
• Следующая

– А солдат не бросает своего офицера, – тихо сказал де Лескюр, как поняла София, продолжая уже свой спор с отцом Лотаром. – Место министранта рядом со священником, до конца. Душа нашей нации всегда была феодалкой – покуда у нашей нации еще была живая душа. Я тоже кое-чего не могу. Ну и, кроме того, я просто-напросто уже слишком стар.

– А я, выходит, молоденькая, – хмыкнула София.

– Только вот глупостей сейчас не наговорите, – отец Лотар предупреждающе поднял руку.

– Наговорю умностей, можете не волноваться. Взрывать-то Вас, как-никак, буду я. Так грех или не грех взрыв Нотр-Дам при том раскладе, что мы имеем на руках?

– Грех и не грех.

– С негрехом понятно, но ведь грех увесистый, не так ли? Слишком увесистый, чтобы я навесила его на спину молодняку, которому еще жить да жить. Минировать буду я, возьму только несколько человек на подручные работы. Но вся нравственная ответственность за этот взрыв ложится только на меня. Вы, значит, продумали все самым комфортным для себя образом, а я разбирайся как знаешь? Очень галантно и, главное, очень по-мужски. Да, вижу, что Вы хотите сказать – я это только сейчас придумала, когда узнала о Вашем решении. Но в действительности это ничего не меняет, просто не было времени призадуматься раньше. Но там, в соборе, я все равно бы поняла это. Все, что Вы говорите о невозможности бросить собор применительно к себе, в той же мере касается меня, отец Лотар. Если не в большей, но уж ладно, одну позицию уступлю.

– Софи, Вам кто-нибудь когда-нибудь говорил, что Вы – чудовище? Довольно симпатичное чудовище, надо признаться, но абсолютное.

– Говорили, не сомневайтесь.

– Вот так я и знал, что не оригинален.

– Ох, уж эти мне католические навороты! Вы всерьез, Ваше Преподобие, надеетесь мне зубы заговорить?

– Не всерьез, Софи, – отец Лотар вздохнул. – Но надеюсь.

– Ну, знаете, – глаза Софии весело блеснули, и отец Лотар с изумлением заметил, что они вновь кажутся черными. – В конце-то концов, побойтесь Бога. Я вижу перед собой мальчишку тридцати лет…

– Тридцати трех, с Вашего позволения.

– Существенная разница, ничего не скажешь. Мне-то сколько годков, Вы б хоть приблизительно подсчитали! Да я родилась раньше всемирной сети интернета! Вы такое способны хотя бы вообразить? Ах нет, куда Вам, Вы ведь не помните даже тех времен, когда на европейском интернете фильтров не стояло. Я рядом с Вами стара, как Троя. И, тем не менее, я не спорю с Вами, хотя мне бы очень позволительно поспорить. Ведь не так ли, месье де Лескюр, мы-то с Вами вправе требовать от молодежи, чтобы она жила?

– Перевербовка в стане противника, причем на ходу, – букинист рассмеялся негромким старческим смехом. – Нет, мадам Севазмиу, у меня другое огорчение, даже не связанное с прожитыми летами. Паства останется без своего пастыря.

– Я, благодарение Богу, покуда не единственный священник во Франции! – резко возразил отец Лотар.

– Друзья мои, каждому из нас троих попросту очень хочется переубедить двух других. – Де Лескюр улыбнулся той улыбкой, которую принято называть тонкой, приписывая проницательности пожилых лет. В действительности улыбка стариков тонка потому, что годы сужают губы, подумалось Софии. Верно, и у меня то же самое, признаки лет притворяются признаками ума. Но вот где настоящая проницательность, так это в этих когда-то голубых маленьких глазах, что прячутся под седыми разлохматившимися бровями. Не прост старик, очень не прост, я это еще позавчера заметила. – Разберем лишние карты обратно по рукавам. Для меня-то и Вы, Софи, девчонка. Интернет, подумаешь. Я-то родился, когда каждый компьютер занимал немаленькую комнату. Сделаем так, как подсказывает каждому совесть или сердце. Для нашего отца Лотара есть нечто вроде долга капитана перед кораблем, для меня есть долг министранта-солдата при офицере-священнике, который должен его сопровождать, ну а Вы, Софи… Не в обиду Вам будь сказано, Вы вообще в этой истории с самого начала выступаете как архетип Смерти. Смерть живой не остается, это алогично.

– Вот в чем преимущество опять-таки пожилых лет, так мы успели вволю начитаться книг, после вчистую уничтоженных… Гляньте, месье де Лескюр, как скривился наш дорогой отец Лотар! Он-то вырос в годы, когда они прочно узурпировали образ смерти. «Вы любите жизнь, а мы любим смерть», ну помните, с чего они начинали. А ведь и тут подтасовка. Не смерть они любят, а отсутствие жизни всего лишь. Мертвенность, распад, гниение во всех смыслах этих слов. А я помню, как поколение моих родителей говорило – кто любит жизнь, тому и смерть хороша, кто жизни не любит, тот и смерти боится. Ведь христианин не должен бояться смерти, Ваше загрустившее Преподобие?

– Не должен, Софи, не должен, – отец Лотар, казалось, о чем-то серьезно размышлял, размышлял стремительно – судя по тому, как все время менялось выражение его лица. – Вот что, я согласен с месье де Лескюром относительно Вас, Софи, но опять же есть условие. Даже не условие, пожелание.

– Что Вам угодно? Боюсь, торг сейчас нагнулся в Вашу сторону, скорей всего я соглашусь, хотя по глазам вижу, затеяли какую-то чертовщину.

Отец Лотар расхохотался, так искренне и весело, что к нему, еще не понимая, присоединились София и де Лескюр, стряхивая тяжесть этого нелегкого разговора.

– Ну горе с вами, людьми двадцатых годов, ну горе, Софи! Вот как раз «чертовщина» самое уместное в вашем духе слово применительно к тому, что я сейчас хочу предложить! Ну, потешили! Ох, ну драть Вас было некому!

– Ну, прошу прощения. Дурацкое слово применительно к священнику, и на самом деле скверная привычка чертыхаться. Но мое поколение никогда не воспринимало чертыханья буквально, так, шуточка.

– Что и требовалось кое-кому. Но не о том речь, перевоспитывать Вас уже совсем-совсем поздно, в контексте наших сегодняшних обстоятельств.

София весело хмыкнула, явно оценив шутку священника.

– Я прекрасно помню, что Вы православная, – продолжил отец Лотар. – То есть, никакая Вы, конечно, не православная, а попросту пребываете в расцерковленном состоянии, но тем не менее. Но vis major excusat[74] я все же могу причастить человека в Вашем плачевном духовном состоянии, не особо опасаясь обвинений в экуменизме. Наши Церкви взаимно не отрицают друг за другом Апостольского преемства.

– Ох, не помню. Но даже если бы дело сводилось к тому, чтобы Вам было полегче, я бы и то согласилась. А я начинаю думать, что дело даже не только в этом.

– На большее я и надеяться не смею, я реалист. Итак?

– Я причащусь на этой мессе. И даже исповедуюсь перед ней, хотя вся моя исповедь, как в романе вашего французского классика, уместным образом сведется к двум словам.

«Поганый роман, но эта сцена, не отнять, хороша, – подумал де Лескюр. – Даже очень хороша, вопреки всему мусору, которым набита голова автора. Как же там было?

– Пусть каждый из вас громко покается в своих грехах, – сказал Гран-Франкер. – Монсеньор, говорите. Маркиз ответил: – Я убивал.

– Я убивал, – повторил Гуанар.

– Я убивал, – сказал Гинуазо.

– Я убивал, – сказал Брэн-д'Амур.

– Я убивал, – сказал Шатенэ.

– Я убивал, – сказал Иманус.

Гран-Франкер осенил их распятием и произнес: – Во имя Пресвятой Троицы отпускаю вам ваши грехи. Да отыдут ваши души с миром.

– Аминь! – откликнулось шесть голосов. Маркиз встал.

– А теперь пора умирать, – сказал он.

– И убивать, – добавил Иманус[75]. Память у меня, однако, еще хоть куда, едва ли спутался во всей цитате. Но еще б не помнить столь яркого примера того, как персонажи перебарывают автора. Всегда любил так баловаться, находить в книгах подтверждения тому, что художественная правда побеждает ложную идею. Но что я сейчас о книгах? Словно какой-нибудь римлянин, родившийся поколении в третьем в Галлии, копаюсь в книжных свитках на вилле с обогреваемым мозаиковым полом, а водопровод, между прочим, уже барахлит, вокруг же рубятся на секирах немытые исполины франки. Наш мир не в первый раз оварварился, и вновь не время копаться в поэзии прошлого, надо зорко наблюдать, как вокруг рождается новый эпос».

• Предыдущая
• 56/70
• Следующая