Стрелки (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна - Страница 10

— Ты ведь сам решал, Окассен! — крикнул кто-то.

— Да, решал! — сказал Окассен. — А теперь снова решать надо. Или до смерти за стенами просидим?

Хозяйка сидела, выпрямившись, стискивая пальцами тяжелый родовой браслет. Лицо ее было страшным.

— А с кем нам из-за стен выходить? — громко спросил рыжебородый. — Самые лучшие в земле лежат.

— Значит, выйдем сами, — бросил Окассен. — Пока есть род, мы ему служим. Жизнью и смертью. — Он вдруг повернулся к хозяйке: — Скажи слово, Хель.

Она вздрогнула, будто просыпаясь, встала. Все взгляды скрестились на ней. Мэю вдруг почудилось, что она похожа на сверкающий клинок.

— Род есть, — сказала она тихо, и этот голос громом отдался в их ушах. — И доблесть — не только в песнях. Ты прав, Окассен — нам нельзя оставаться в Ландейле. Здесь нас видят любые глаза. Мы уйдем.

— Что же, город бросить? — недоверчиво спросил низенький смуглый воин со шрамом через все лицо.

— Город бросить — все вернуть, Ивэйн, — ответила Хель. — Город нас сейчас по рукам и ногам вяжет.

— О-сво-бо-дить? — тихо и разделено произнес Окассен, жестким взглядом впиваясь в Хель. Воины замерли, как будто хмель на мгновение слетел с них.

— Последнее же...

— Есть потери тяжелее, — Хель помолчала, коснувшись браслета. И цели выше. Помните, как в той песне — исчезнуть, чтобы вернуться. Мы исчезнем...

— И вернемся, — подхватил Окассен.

Все, кто сидел, встали, и виночерпий застыл. Окассен вырвал из ножен меч и с грохотом бросил его на стол.

— Подчиняюсь тебе во всем, Хель из Торкилсена!

— И я подчиняюсь!

— И я... — один за другим воины клали ладони на рукояти мечей. Мэй, забытый всеми, большими глазами смотрел на эту странную клятву.

— Значат, решили, — проговорила Хель, касаясь пальцами рукояти меча Окассена...

Пир продолжался. Снова пели песни, теперь уже громко и бессвязно. Густой чад стоял в трапезной. С площади неслись веселые вопли. Кто-то уже уронил голову на стол. Мэй чувствовал, что у него слипаются глаза. Он положил куда-то скрипку, прислонился к стене, и вдруг его кто-то взял за руку.

Это была Хель. Мэй даже не заметил, когда она ушла из-за стола. Она была чуть ниже его, такая тоненькая, почему-то притихшая, совсем иная — сколько у нее лиц?!

— Пойдем, — шепотом сказала она. — Они еще долго будут здесь... Зачем это нам?

Мэй пошел за ней. За дверью было совсем темно. Хель шла впереди, потом тихо проговорила:

— Ступеньки.

Лестница вела вверх. То ли Хель замедлила шаг, то ли Мэй поторопился, но наступил на ее шлейф. Хель, вскрикнув, качнулась, и Мэй едва успел подхватить ее.

— Осторожнее, — жалобно сказала девочка, высвобождаясь. И пошла дальше.

Наконец они пришли в небольшую комнату с полукруглым застекленным окном, из которого лился мерцающий свет. Посреди комнаты стояла невероятно широкая кровать под балдахином. Такие кровати Мэй видел когда-то в замке отца. Кроме кровати, в комнате были сундук и деревянное кресло.

Хель подошла к кровати, которая была ей выше пояса, громко вздохнула:

— Ну вот, постель не разобрали. Помоги, Мэй,

«Она запомнила мое имя», — удивленно подумал Мэй. Вдвоем они свалили на пол подушки, стащили покрывало и откинули перину. Мэй хотел взбить ее, но Хель воспротивилась:

— Ни к чему это! Отвернись.

Мэй послушно отвернулся. Хель долго возилась за его спиной, что-то зло шептала, потом затрещала ткань, простучали по полу босые ноги, и Мэй услышал:

— Все. Поворачивайся.

Хель уже взобралась на кровать и взбивала кулачком подушки, устраиваясь поудобнее. Сброшенное платье, как притаившийся звереныш, лежало на полу. Мэй поднял его и долго раскладывал на сундуке, невольно гладя теплый и мягкий бархат. Ему вдруг пришла мысль, что и волосы у нее должны быть такими же — мягкими и теплыми. Ему до смерти захотелось потрогать их, и он покраснел.

— Иди сюда! — позвала Хель. — Поставь кресло поближе и садись. Поговорим.

Мэй с трудом сдвинул тяжелое кресло, подтащил его к кровати. Хель лежала на боку, подперев щеку ладошкой. Светлые волосы, рассыпавшиеся по подушке, бледное лицо, руки — все это казалось туманным, и только глаза, блестевшие от лунного света, были живыми, пристальными.

— Расскажи что-нибудь, — потребовала она, не сводя с него взгляда.

— О чем? — растерялся Мэй.

— О чем хочешь. О себе расскажи.

Мэю не очень хотелось, но перечить ей он не мог. Он начал, запинаясь, потом разговорился и не заметил, как рассказал ей все до конца. И о матери, которая была подвладной отца, барона Дориана Синнальского, и о том, как по приказу отца ее забили плетьми, и о том, как растили его в замке — нелюбимого и никому не нужного. Как умер отец с перепою, а он ушел, пристал к бродячим музыкантам, с ними и пришел в Ландейл, мастер Гарен взял его в ученики...

Мэй запнулся, вспомнив сегодняшнюю церемонию — наверно, она думает, что он глупец, — и вдруг Хель тихо проговорила:

— Бедный...

Мэй застыл. Ему показалось, что она смеется над ним. А Хель протянула руку и погладила его по голове. Как ребенка. Мэй почувствовал, как к горлу подступают слезы. Он быстро нагнул голову. Не хватало только разреветься...

— У меня отец хороший был, — вздохнула Хель. — Только его убили... Мама... Да ты, наверно, знаешь все.

— Не все, — сказал Мэй и вспомнил, что ему о ней рассказывали. Она ведь тоже одна...

— Я Консула все равно убью, — четко произнесла она, и Мэй вздрогнул. Он вспомнил, как ненавидел отца и готов был убить его. Но это же девочка! Разве можно ей думать о таком? Он совсем забыл недавний разговор в трапезной и клятву.

Мэй наугад протянул руку, и тонкие пальцы Хели с силой вцепились в нее, будто спасаясь от чего-то.

— Ты засни, — быстро сказал он, боясь, что она заплачет. — Засни, ты же устала...

— А ты? — прошептала она.

— И я засну.

— В кресле? — она приподнялась. — Ну вот еще! Забирайся сюда, здесь места хватит.

— Что ты? — испугался он. — Разве можно?

— А иначе я слезу! — капризно пригрозила она. И бросила подушку себе в ноги: — Вот сюда.

«Ладно, — подумал Мэй. — Когда она заснет, я слезу». Не раздеваясь, он забрался по приступке на кровать, свернулся клубком, чтобы занять поменьше места, и неожиданно для себя заснул.

***

Первой встречи Мэя и Хели в моих снах не было. Как и всего, что произошло с ними потом, до того, как узнал ее Гэльд. Об этом я могла только догадываться. Я восстановила сцену этой встречи, какой она представлялась мне — по услышанным во сне разговорам, по записям, прочитанным из-за плеча. Кажется, сразу после победы Восстания в Хатане хроникари Храма Светлой Матери начали писать подробную и честную хронику недавних событий. В Хатан свозили отовсюду хроники захваченных замков, ухронов, приказы и письма — все свидетельства, которые удалось найти. Должно быть, мой предок принял в этом деятельное участие — судя по количеству бумаг, которые прошли перед его — и моими — глазами. Жаль, что это собрание не попало в руки ученых — почти все погибло в год смерти Хели, в огне Сирхонского мятежа.

Я размышляла об этом, идя вслед за экскурсоводом и нашей группой по шумной и вполне современной улице. Только что мы пересекли площадь Шарделя, бывшую магистратскую, где возвышался покрытый лесами остов ландейлской ратуши. Экскурсовод на ходу пояснила, что здание ратуши было разрушено взрывом во время Последней войны, и только недавно удалось разыскать старинные планы и рисунки, согласно которым ведется восстановление. Замедлив шаг, я с жалостью оглянулась на остатки великолепного здания. От башни, в которой размещались Хель и ее свита, не осталось ни следа...

Утреннее солнце светило так, что на Храмовой площади не было почти ни клочка тени, и Храм, возносившийся каменным шатром в ослепительно синее небо, казалось, таял в жарком мареве. Асфальт мягко прогибался под ногами, был он еще черный, гладкий, совсем новый, но уже весь в следах каблуков, подошв; а у самого края его, где начинался бугристый, стершийся булыжник храмовой площади, впечатались в асфальт две растопыренные детские ладошки...