Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 6

«Разнос будет», — понял по глазам начальства Кощеев.

Слушая бесстрастный перечень командиров и номеров частей, Спицын подумал, что это все дальневосточные части, в которых он не имел счастья служить. В сорок первом Спицын рядовым пехотинцем драпал из-под Бреста почти до Волги, в сорок третьем уже лейтенантом прошел тот же путь в обратную сторону. Вглядываясь в лицо солдата, который, пожалуй, был даже старше его по возрасту, невольно попытался воскресить в себе ощущение солдатской поры: неизбывный страх не перед смертью, не перед тяготами военной и вообще армейской жизни, а перед постоянной возможностью по дурости или сгоряча нарушить приказ, устав, какой-нибудь неведомый армейский закон.

Был и другой страх, даже не страх, а ужас — при мысли, что твоей судьбой распоряжается неумелый или недалекий командир, а то и вовсе самодур.

— В каких боях участвовал? — Спицын пододвинул к нему только что распечатанную пачку маньчжурских сигарет.

— Спасибо.

Они закурили от одной спички, одновременно затянулись. С запахом дешевого табака и фосфорного дыма сгоревшей спички стало обоим легче дышать и говорить.

— Неделю всего и воевал, — проговорил Кощеев, разглядывая кончик своей папиросы. — Неделю за все годы… А в общем-то в окопах на границе сидел, с сорок первого, как только определили войска погранподдержки. Окопы сами рыли, и блиндажи рыли, и дзоты, и котлованы под технику. А в сорок пятом оказалось, не так мы рыли. В сорок пятом все заново пришлось рыть: и траншеи, и котлованы. Лопата больше всего и запомнилась за шесть лет службы.

Они помолчали. Кощеев с жадностью затянулся так, что на глаза навернулись слезы. Ему хотелось, чтобы вот так говорили они и курили до бесконечности и чтоб никто им не мешал.

— Последний мой командир, лейтенант, был из Владивостока… Не сахар, конечно, но до гроба его не забуду. Встречу где на гражданке — последнюю рубаху спущу, а отблагодарю… в ресторан позову или еще как… Поверил он мне, в поиск взял. Трудный поиск был, не каждого брали… Слышали о самурайской пушке? Так это мы ее раздолбали. Когда все кончилось, смотрю: почти все ребята кровянкой умываются, а кого и наповал… А на мне ни царапины. Кто бы другой перекрестился, а мне радости не было. Как будто кто назло все в жизни коверкает.

— Жив лейтенант?

— Может, и жив… На ту сторону в летучке увезли.

— Боевой боец, а со взводным не ладишь. Слышал я, на гражданку собрался? Не рано?

Кощеев с укоризной посмотрел на капитана.

— Почему рано? Пора, однако, и на гражданку. Война-то кончилась.

— Кончилась. Но время какое?.. Не понимаешь, что ли? Серьезное время. Ладно, Кощеев, парень ты с головой и боевым опытом. Ставлю тебе задачу: служи до демобилизации на совесть, со всем умением, без срывов. Тебе это нужно прежде всего, И мне, и всем — поверь. А насчет ареста…

— Не надо, товарищ капитан. Арест так арест, что я, на губе не сидел?

— Гауптвахта? Сейчас? Сломишься, Кощеев…

Кощеев хмыкнул:

— Вы уж скажете!

— Чем займешься на гражданке? Есть специальность?

— Были бы руки…

— А все же?

— Что умел, давно уже забыл… А в армии… воевать, наверное, научился. Да разным хитростям: как из носового платка портянку сделать, как от наряда увильнуть или, наоборот, в наряд напроситься. А что гражданка? Проживем и на гражданке. Лишь бы отпустили…

И открылось тут гвардии капитану Спицыну, что солдат боится той, другой жизни, от которой начисто отвык, которую помнит кусками — будто далекое детство. Бравирует и боится…

— Подожди, Иннокентий… Скажу тебе одно, будет демобилизация. Будут разнарядки на хорошие предприятия… Чтоб в рабочий класс, в коллектив… В общем, давай держать контакт. Помогу, чем могу.

Кощеев вышел из казармы в недоумении. С чего это капитан на чувства давит? И видит-то его впервые…

Старшина стоял посередине аллеи, широко расставив ноги.

— Где твоя пилотка, рядовой Кощеев? Почему с пустой головой?

Хотелось ответить насчет пустой головы, но Кощеев сдержался.

— Так ветер же, товарищ старшина. Вышел ночью по надобности, а тут как дунет…

— Значит, так. Чтоб из-под земли, но головной убор — на место. Даю ровно час. Найти и доложить.

Старшина пошел к казарме, Кощеев догнал его.

— Товарищ старшина, час — мало. Может, головной убор на другую сопку забросило.

Старшина скомандовал «кругом» и «шагом марш» и пошел в казарму. Просунул голову в просвет между краем циновки и стеной.

— Разрешите, товарищ гвардии капитан?

Капитан сидел, подперев голову рукой.

— Присядь, Федор Егорыч, — он выдвинул ногой табурет из-под стола.

Старшина сел.

— Не желаете перекусить с дороги, товарищ гвардии капитан? Повар Мотькин грибков нажарил. И японский шнапс есть, как его… смешное название.

— Сакэ?

— Вот-вот. В танке целую баклагу нашли.

— Сначала решим одно дело… Надо отменить арест Кощеева.

— Да вы что, товарищ капитан! — Старшина встал с табурета, одернул гимнастерку. — Никак нельзя, товарищ капитан! Они ж меня съедят, как почуют слабинку!

— Успокойся, Егорыч, и сядь. Никто тебя не съест.

Старшина продолжал стоять.

— Это что же получается… Из Красной Армии смехоту делать?..

— Ну вот что, товарищ старшина! — Голос капитана стал прежним — сухим и ломким. Раньше от этого голоса у подчиненных потело под мышками и стучало в висках. — Никто тебе не позволит из Красной Армии смехоту делать! Арест ты все-таки снимешь. Найди подходящий повод и отмени наказание. А потом можешь обжаловать мои действия…

Посудин стоял у шлагбаума, подняв воротник шипели. Кощеев подошел, посмотрел в ту же сторону, что и Посудин, но ничего интересного не увидел.

— Слышь, студент? Заснул, что ли? Отчего так: когда тебе дают по морде или, попросту говоря, терпишь неуспех, то как бы несет мертвечиной?

— Чего? — Посудин показал из-за воротника посипевший мокрый нос. — Какой неуспех?

— Да нет. У меня-то везде успех. Я так, с понту… — Кощеев засунул руки в рукава шинели и пошел к разбитой огнеточке.

— Подожди! — крикнул Посудин. — Объясни понятней!

Но Кощеев не нашел нужным объяснять. У «пищеблока» он остановился.

— Ты чего, Мотькин, не в настроениях?

Повар, чертыхаясь, швырял в печь поленья.

— Да эта, мадам фи-фи! С чистыми пальчиками! — Мотькин был рад хоть с кем-то отвести душу. — Чо заявила? Грит, где гигиена, где другое, третье. И почему, грит, невкусно у тебя получается? Вот… раскочегарю ей плиту, принесу мешок гречи и полбочки сала — пусть сама обед варит. Посмотрим! Посмотрим, что получится! Знаем таких, с пальчиками! Видали!

— Ты бы ей объяснил, Мотькин, — Кощеев был настроен миролюбиво. — Так и так, мол, солдатское пузо к моей — твоей, значит, — жарехе привычное. И что задумал ты довести трофейную команду до такой счастливой жизни, когда бойцы начнут переваривать трофейные болты и гайки.

— Пошел ты! — сказал Мотькин, сразу остыв. — Трепач. Мосол.

— Выходит, турнули тебя, Мотькин, из поваров? Вот и сморкаешься в потолок. Будешь теперь вместе с мулами матчасть тягать из болота. Обязательно приду посмотреть. Только не наступи животным на копыто. Старшина мулов бережет.

Мотькин начал ругаться, а Кощеев, довольный разговором, пошел дальше. Возле барака, подготовленного для трактористов, остановился как вкопанный. Санинструктор Кошкина, стоя на коленях в раскрытой настежь двери, домывала пол.

Кошкина увидела остолбенелого солдата и зашумела:

— Чего пялишься? Иди своей дорогой! Иди!

— Как это «иди»?.. — строго спросил Кощеев, приходя в себя. — Я с проверкой помещений…

— Тоже мне, проверяльщик! — Кошкина сунула ему в руки таз с грязной водой, выжала в него тряпку. — Вылей. Где тут у вас выливают?

Кощеев понятия не имел, где у них выливают. Унес таз далеко за строения и выплеснул в воронку от артснаряда. Глядя на струйки грязи, подумал о Кошкиной с восхищением: «Вот гангрена! Симпатичная…»