Наш человек на небе (СИ) - Дубчек Виктор Петрович - Страница 33

- Когда твой Окто прилетает?

- Ещё часа четыре. Транспорт наш на этот раз. Плюс из Балашихи авто. Товарищи помолчали.

- Да всё нормально будет, — сказал Судоплатов. — Сам говоришь: мозг не спёкся — значит, оклемается.

- А если всё-таки «спёкся»? — хмыкнул Берия. — Предлагаешь и здесь... дисциплиной компенсировать?

- У штурмовиков ихних медицинская специализация тоже имеется... ну, на крайний — запросим «Палач».

Товарищи на скорую руку прикинули ближайшие мероприятия. Скандал намечался одновременно медицинский, дипломатический и военный — предстояло любой ценой купировать последствия.

Любой ценой.

- Я за Половинкина боюсь, — признался Берия.

- Я тоже боюсь.

- В лагерь отправим?

- Нет, — покачал головой Судоплатов. — Нельзя ему в лагерь возвращаться. Парень воюет с первых дней... да, слушай, с июня. И последние месяцы — по пять-шесть «мероприятий» в неделю. Он устал слишком. Потому, кстати, и баллоны ронять начал. А скоро, глядишь, ещё чего уронит. Он такой, он может. Устал просто.

- Да не похоже, вообще-то...

- Молодой. Просто слишком молодой. Он сам не понимает, насколько устал. Потому и со стороны никто этого не замечает. А там — война. Разведчик хлопнул ладонью по столу:

- Знаешь, товарищ нарком, что я тебе скажу. Мы, старики, можем учить, командовать... пример показывать, а як же ж. Но войну выигрывает молодёжь. Только молодые могут это выдержать.

- Тебе тридцать пять, «старик», — с улыбкой сказал Берия.

- Мне — тридцать пять, — с ухмылкой отозвался Судоплатов. — А ему... нельзя ему в лагерь возвращаться.

Берия основанием ладони протёр высокий умный лоб.

- Ну что... прав ты, Павел Анатолич. В деревню, к деду, в глушь?..

- В Саратов, — сказал разведчик, — и прямо сейчас. ---

- Командир космического звездолёта повернул Главный Рубильник. Поляризованный электрический ток сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее побежал по бескислородным медным проводам. В отражатели магнетона ударила мощная струя плазмы великого японского физика Уриу. «Пионер» вздрогнул, отрываясь от причального батута... Коля скосил глаза, посмотрел на Юно. Девушка уже не слушала — спала; губы её сложились в смешное удивлённое «О». Во сне Юно чуть слышно посапывала. Совсем чуть.

Половинкин очень аккуратно высвободил плечо; девушка не проснулась, откинулась на подголовник.

Коля встал, осторожно подрыгал затёкшим плечом. Закрыл книгу, из природной читательской добросовестности взглянул на обложку: «Мгновения начала». Автор — Абраам Яровой какой-то. Говорят, знаменитый фантаст какой-то.

Ничего так пишет, живенько: вроде и умным себя чувствуешь — а в то же время и мозги отдыхают...

От переступил второй порожек, тихонько постучал в люк. Не дожидаясь ответа шагнул в кабину пилотов.

- Заходи, старшой, — не поднимая головы, сказал командир экипажа, Фроловский.

Лётчики целеустремлённо играли в карты.

- Да нет, я книжку только отдать, — сказал Коля, с некоторым пренебрежением рассматривая замусоленную колоду.

- Не понравилась?

- Холодно. Пальцы замёрзли перелистывать. Да и я больше Беляева люблю. Или Алексея Толстого, про Аэлиту. Или Богданова — «Красная звезда», слыхали? Или вот ещё...

- Ну не дают же взлёта, — сказал командир, покачивая шлемофоном, — метель, буран, полная пурга.

Да что там: правду командир говорил. Метель, буран и так далее. Саратов не принимал, сидели на каком-то глупом маленьком аэродроме под Пензой. Главное, уж очень перед Юно было неудобно...

- А вот держи валетика!

Коля было вскинулся — но «валетик», ясное дело, предназначался не ему.

- Осуждаешь, лейтенант? — сказал борттехник, кивая на карты.

- Нет.

- Осужда-аешь. Зря. Не осуждай. У нас служба такая — всё время в  напряжении. Надо иногда голову разгрузить, да так, чтоб потом и стыдно стало, за разгрузку за такую. Как, знаешь, баня — только для мозгов. Тогда и внимание, и концентрация, и вообще служба... Верно рассуждаю, Семён Алексеевич?

- Верно, — отозвался командир. — Хотя и примитивно. Он почесал краем карты длинную верхнюю губу и повернулся к Половинкину:

- Ну не сам же я тут кукую, старшой. Не дают взлёта. А если совсем замёрзли, то смотри: с комендантом я договорился на такой случай — разместитесь не хуже отставного заседателя.

- Спасибо, конечно, — покачал головой Коля. — Нам в Саратов очень надо. Там — дед. А у меня отпуск всего, считай... короткий отпуск у меня.

- А что, Семён Алексеевич, — азартно перебил борттехник, выбрасывая на планшет очередную карту, — а мы вот так если!..

- Погоди, Серёжа... — перебил командир, — кажись, дают. Он отбросил карты, одной рукой поправил наушник, другой плотно прижал к гортани плоскую шайбу ларингофона — с каучуком в стране наблюдались перебои, и новые шлемофоны вместо нормальных прижимных резинок часто комплектовались какими-то несерьёзными верёвочками.

- Везучий ты, старшой... — сказал Фроловский.

- Нет, — сказал Берия. — Когда так часто везёт — это уже не везение. Это подготовка.

- И дисциплина, — с подозрительно каменным лицом добавил Судоплатов.

Половинкин покосился на разведчика, но раскусить подвох не сумел, а потому решил промолчать. Он вообще пока предпочитал держать язык за зубами и стоять по стойке смирно.

Авось и обойдётся... хотя инопланетного главнокомандующего чуть не угробил — какой тут «обойдётся».

И как назло, именно теперь Половинкин вспомнил, с каким сосредоточенным лицом доктор Снежневский пытался нащупать пульс у Вейдера на запястье — и честная Колина физия сама собою поплыла в совершенно неуместную, — мало: почти непристойную! — ухмылку.

- Да, — сухо согласился Берия, — очень смешно. Обхохочешься.

- Виноват, товарищ народный комиссар, — поспешно отозвался Половинкин.

- Ещё как виноват, — тем же неприятным тоном подтвердил Лаврентий Палыч.

- Товарищ народный комиссар! — взвыл Коля. — Ну я же не нарочно! Я не знаю, как так вышло по-дурацки...

- «Нарочно»... — проворчал Судоплатов, — Если б нарочно — мы бы с  тобой, казак, щ-щас иначе разговаривали.

Коля снова поник плечами.

- Ну ладно, ладно вам, товарищи, — мягко вмешался интеллигентный Меркулов. — Совсем юношу запугали. Советская власть не на страхе держится — на всеобщей, всенародной сознательности. Предлагаю к сознательности и апеллировать.

- Нет, я понимаю, — обречённо сказал Коля. — Готов понести заслуженную кару родного Советского правосудия.

Ну, если совсем честно, то нести кару, — пусть даже и заслуженную, пусть даже и родного правосудия, — Половинкину совершенно не хотелось. К тому же, иголочки молчали ужасно выразительно, и Коля чуял, что разговор предстоит несколько более интересный, чем вот это вступление. Просто командованию же обязательно требуется сперва поругать. Не для того, чтобы власть свою доказать, вовсе нет: вон, товарищ Сталин, например, — чего ему доказывать-то? и кому? У него и власть-то не потому, что он к ней рвался, а это ему народ власть вручил — как самому достойному. Потому что время такое — прямо скажем, непростое время, критическое и переломное. Большие испытания народ переживает. Настолько большие, что может и не пережить.

А народ ведь всё понимает. Точнее, чувствует — хотя это иногда одно и то же.

Понимает, что либо Сталин — либо смерть.

И других вариантов нет.

И всякий, кто утверждает иное, есть враг.

Это очень просто: всякий, кто скажет про Сталина хоть одно дурное слово — враг.

Потому что быть против Сталина — означает быть против нашего народа. А уж на такое вражеское «против» народ обязательно ответит своим «за». Так ответит, что в конце концов от врагов ничего и не останется; до седьмого, как говорится, колена.

Потому что в природе всё находится в равновесии. Читал Коля одну фантастическую книжку — так там теория проводилась, что, мол, природа всё всегда старается сбалансировать. Если испытания большие, равновесие нарушено — рождает на свет товарища Сталина. А если тебе, например, слишком часто везёт, — вот как Лаврентий Палыч говорит, — то Вселенная, наоборот, обязательно постарается как-нибудь подгадить. Ну, и начальство, когда ругает, то как бы балансирует. Ну, и заодно как бы берёт на себя твои грехи перед Вселенной. Ну, как бы искупает. На то оно и начальство, чтобы искупать, правда?