Последняя граница. Дрейфующая станция «Зет» - Маклин Алистер - Страница 13

— Ее не предупредили?

— Не предупредили. Ей в руку сунули синюю полоску бумаги, маленький чемодан. Затем — коричневый грузовик и закрытый вагон для перевозки скота по железной дороге.

— Но, возможно, она все же жива? Вы ничего о ней не слышали все это время?

— Ничего. Совершенно ничего. Мы можем только надеяться, что она еще жива. Но так много людей умерло в этих набитых грузовиках или замерзло насмерть. Работа в поле, на заводах и в шахтах, тяжелая работа, убивающая даже здоровых и физически крепких. Она же только что выписалась из больницы после серьезной операции. У нее был туберкулез. Она еще не оправилась после операции.

Рейнольдс тихо выругался. Как часто ему приходилось читать и слышать о подобных случаях. Как легко, ненароком, почти со злостью он пытался выбросить это из головы. Совсем иначе получается, когда сталкиваешься с этим в реальной жизни.

— Вы искали ее? Вашу жену? — резко спросил Рейнольдс. Он не собирался говорить в таком тоне. Просто слова вырвались сами.

— Я ее искал. И не мог найти.

Рейнольдс почувствовал вспышку ярости. Ему казалось, что Янчи воспринимает все слишком легко, слишком спокойно и равнодушно.

— В АВО должны знать, где она, — настаивал Рейнольдс. — У них есть списки. Досье: Полковник Жендрё...

— У него нет доступа к совершенно секретным делам, — прервал его Янчи и улыбнулся. — Его звание соответствует званию майора. Повышение в чине он сделал сам и только на сегодняшний вечер. Так же, как и взял имя... Полагаю, что уже слышу его шаги. Он идет сюда.

Но пришел молодой человек с темными волосами. Он даже не вошел. Только, сунув голову в дверь, сообщил, что все в порядке, и исчез. Но даже в этот короткий миг Рейнольдс успел заметить ярко выраженный нервный тик на левой щеке, сразу под глазом, пронзительным и черным. Наверное, Янчи увидел, как изменилось лицо Рейнольдса, и сказал извиняющимся голосом:

— Бедный Имре. Он не всегда был таким, мистер Рейнольдс. Не всегда был таким беспокойным и таким нервным.

— Беспокойным... Может быть, мне не следовало говорить, но безопасность и планы тоже имеют к этому отношение, поэтому я должен сказать... Он настоящий неврастеник. — Рейнольдс тяжело посмотрел на Янчи, но тот выглядел, как обычно, доброжелательно и интеллигентно. — В такой организации — и такой, как этот, человек! Сказать, что он является потенциальной угрозой, значит, сказать слишком мягко.

— Знаю, не думайте, что я не понимаю, — вздохнул Янчи. — Вы не видели его два года назад, мистер Рейнольдс, когда он сражался с русскими танками на Замковой горе, к северу от горы Геллерт. У него тогда, кажется, не осталось ни единого нерва. Когда необходимо было разливать на перекрестке жидкое мыло, а остальное сами собой довершали опасные крутые склоны горы, если дело касалось танков... Или когда нужно было вытаскивать булыжники и заливать вместо них бензин, а потом бросать туда бутылки с горючей смесью, ему не было равных. Но он стал слишком настойчивым; И однажды один из Т-34, скатывавшийся назад по склону горы с мертвым экипажем внутри, заставил его встать на четвереньки и прижал к стене дома. Он находился в таком положении тридцать шесть часов до того, как кто-то заметил его. К тому же дважды за это время в танк попадали ракеты с русских истребителей. Они не хотели, чтобы их танки использовали против них же.

— Тридцать шесть часов, — Рейнольдс уставился на Янчи. — И он выжил?

— У него не было на теле ни царапины. И сейчас у него нет ни царапины. Шандору удалось его вытащить. Так они познакомились. Он взял дом и разломал изнутри стену дома. Я видел, как он это делал. Разбрасывал двухсоткилограммовые каменные обломки, словно щебень. Мы отнесли Имре в ближайший дом, оставили там, а когда вернулись, дом стал огромной грудой развалин. Там заняли позицию какие-то борцы сопротивления, и командир танка, монгол, бил по нижнему этажу здания, пока все здание не рухнуло. Но мы опять его вытащили. И снова без единой царапины. Он болел очень долго. Месяцы.

— Шандор и вы сами сражались во время восстания?

— Шандор сражался. Он был мастером-электриком на металлургическом заводе и использовал свои познания в полной мере. Если бы вы видели, как он обращается с проводами высокого напряжения, имея только пару деревянных дощечек в голых руках, то ваша кровь, мистер Рейнольдс, заледенела бы от страха.

— Против танков?

— Да, он их уничтожал. Расправился с экипажами трех танков. И мне говорили, что еще больше он уничтожил в Чепеле. Он убил одного пехотинца, забрал его огнемет, выпустил горящую струю в смотровую щель механика-водителя, швырнул «коктейль Молотова», то есть бутылку с обычным бензином, заткнутую горящими кусками хлопка. Он швырнул эту бутылку в люк, когда те открыли его, чтобы вдохнуть немного воздуха. Потом он закрыл люк. А когда он еще сел на него, то открыть люк было невозможно.

— Могу себе представить, — сухо отозвался Рейнольдс. Почти бессознательно он потер все еще болевшие руки и внезапно подумал о другом.

— Вы сказали, что Шандор принимал участие, а вы сами?

— Никакого. — Янчи развел изуродованными бесформенными руками, держа ладони вверх. Теперь Рейнольдс увидел, что на руках действительно были следы распятия. — Я не принимал участия в нем. Я делал все, чтобы его остановить.

Рейнольдс молча посмотрел на него, пытаясь угадать выражение этих выцветших серых глаз, утонувших в паутинке морщин. Наконец сказал:

— Боюсь, что не очень-то верю вам.

— Кажется, вам придется поверить.

В комнате наступила тишина. Длительная, холодная тишина. Рейнольдс слышал звяканье посуды на далекой кухне, где девушка готовила ему еду. Наконец он посмотрел прямо на Янчи.

— Вы позволили другим бороться? Сражаться за вас? — Он не пытался скрыть своего разочарования, почти враждебности. — Но почему? Почему вы не помогли? Почему не сделали что-нибудь?

— Почему? Объясню почему. — Янчи еле заметно улыбнулся, протянул руку и дотронулся до своих белых волос. — Я не так стар, как заставляет думать седина, мой мальчик. Но все же я слишком стар для самоубийства. Для бессмысленного жеста. Смелого, но все же жеста. Я оставляю это детям нашего времени, безрассудным и не думающим романтикам, которые не останавливаются перед ценой. Я оставляю это для благородного негодования, для справедливости своего дела. Оставляю это прекрасному гневу, ослепленному собственным сверкающим величием. Я оставляю это поэтам и мечтателям, тем, кто смотрит на славную храбрость, на неизбывное рыцарство уже ушедшего мира. Тем, кто в видениях уносится вперед, к золотому веку, лежащему за пределами завтра. Я не могу видеть только сегодняшний день. — Он пожал плечами. — Атака бригады легкой кавалерии. Мой дед участвовал в ней. Вы помните атаку легкой кавалерии и знаменитый комментарий: «Это великолепно, но это не война»? То же самое было и с нашей Октябрьской революцией.

— Замечательные слова, — холодно сказал Рейнольдс. — Я уверен, что венгерский мальчик с русским штыком в животе был бы ими очень утешен.

— Я также слишком стар, чтобы обижаться, — печально взглянул на Рейнольдса Янчи. — Я также слишком стар, чтобы верить в насилие, разве лишь в исключительном, крайнем случае. Верить в насилие как в последний акт отчаяния, когда исчезает всякая надежда. Но даже и тогда это является проявлением полной безнадежности. Кроме того, мистер Рейнольдс... кроме того, насилие бессмысленно, как бессмысленно и убийство. Какое я имею право лишать жизни другого человека? Мы все дети Отца нашего. И я не могу не думать, что это братоубийство отвратительно нашему Богу.

— Вы говорите как пацифист, — грубо констатировал Рейнольдс. — Как пацифист, который ложится и позволяет солдатскому башмаку втоптать себя в грязь. Себя, свою жену и своих детей.

— Не вполне, мистер Рейнольдс, не вполне, — доброжелательно произнес Янчи. — Я не таков, каким мне хотелось бы быть. Вовсе нет. Всякий, кто хотя бы пальцем дотронется до моей Юлии, умрет сразу же.