Гибель Петрограда (Фантастика Серебряного века. Том XII) - Толстой Алексей Николаевич - Страница 35

Начиная с этого момента, цепь моих воспоминаний часто рвется. Очевидно, от продолжительных усилий я так ослабел, что опять стал временами терять сознание. Смутно помню, что она уложила меня на что-то мягкое, душистое. Я слышал шелест белья, догадался, что это постель, и почувствовал неизъяснимое блаженство… Потом я очнулся еще раз, когда я уже лежал, раздетый, в постели… Плечо почти не болело. Моя рана была туго забинтована.

В комнате было светлей. Окно было завешено чем-то черным. На мраморном столике около меня горела свечка в серебряном подсвечнике… Я видел прекрасное лицо незнакомой девушки, низко наклонившейся надо мной. Она нежно приподнимала одной рукой мою голову, а другой подносила к моим губам чашку с молоком и шептала:

— Пейте!.. Ну, выпейте же несколько глотков… Это вернет вам силы… Вы потеряли так много крови… Так много драгоценной крови…

Я выпил и стал лепетать какие-то бессвязны слова о ее доброте и моей благодарности.

— Тише, тише!.. — Она приложила палец к губам, указывая на стенку. — Они могут услышать…

Больше я ничего не помню. Очевидно, я погрузился в крепкий, восстанавливающий силы сон.

Проснувшись на следующий день, я увидел, что лежу под пологом, на роскошной широкой постели, укрытый голубым атласным одеялом. Свет шел от занавесок и я видел часть комнаты, меблированной с большой роскошью. Судя по некоторым особенностям обстановки, выдержанной в серовато-голубых тонах, это была спальня молодой девушки. На ночном столике около меня стоял простой глиняный кувшин с молоком, большая краюха черного хлеба и клочок бумаги, на котором острым, размашистым почерком было написано несколько слов по-французски: «Не шумите. За стеной ваши враги. Не подходите к окну, не трогайте занавесов. Против окна стоит австрийский часовой. Вы должны выпить все молоко к моему приходу. Я приду, когда стемнеет».

Она сдержала свое обещание и пришла через час после того, как погасла алая полоска заката, которую я видел сквозь щель темных занавесок, закрывавших окно, и принесла мне еще молока, хлеба и небольшую заплесневевшую бутылку старого венгерского вина.

Молодая девушка была в том же белом атласном платье, что и накануне; вероятно, она опять была в том склепе, у которого мы встретились в прошлую ночь, так как она принесла с собой тот особый запах тления и затхлой сырости, который бывает всегда в этих местах. Я, как умел, поблагодарил ее за ее заботу и осторожно задал некоторые вопросы.

Отвечала она чрезвычайно неохотно. Мне все же удалось узнать, что ее зовут Бертой, что она единственная дочь владельца этого замка, графа Гоньяй… Я узнал также, что эта комната была раньше ее спальней…

— Помните, когда я встретила вас парке, я спросила вас только: ранены ли вы и можете ли идти?.. Это мне необходимо было для того, чтобы вам помочь. Но другие вопросы были бы для вас, может быть, очень неприятны…

После этого мягкого упрека мне оставалось только выразить искреннее раскаяние в своей бестактности и замолчать.

— О нет, я не сержусь на вас и прекрасно понимаю, что все это кажется вам очень странным. Но я не могу, к сожалению, объяснить вам ничего.

Прошло несколько дней. Рана моя заживала, я чувствовал, как мое здоровье быстро восстанавливается благодаря нежным заботам этой необыкновенной девушки.

Она приходила каждый день, приходила через час после того, как гасла алая полоска заката, которую я видел через просвет занавески, и уходила за час до того, как эта полоска начинала тускло синеть перед рассветом…

Где она проводила весь день?.. Что побуждало ее так тщательно скрываться и скрывать меня?.. Почему она всегда была одета в одно и то же белое атласное платье?.. Почему она, дочь богатого венгерского магната, вела такое странное существование в этом покинутом владельцем замке, занятом отрядом венгерских гусар?.. Почему она так боялась, чтобы я не попал к ним в плен?.. Боялась этого, кажется, больше, чем я сам… Почему она так нежно относилась ко мне?..

Я часто размышлял над этим загадочным вопросом и не мог найти не только удовлетворительных ответов, но даже придумать какое-либо мало-мальски правдоподобное предположение, чтоб хоть как-нибудь объяснить себе загадку, окружавшую эту странную девушку.

Скоро моя рана почти зажила. Я уже свободно ходил по комнате. За это время я успел изучить до малейших подробностей все безделушки и мелочи в обстановке моей комнаты. Первые дни меня томила тоска, и я часто подходил к окну, осторожно выглядывая через щелку занавески, чтобы ориентироваться. Насколько я мог судить, комната, в которой я находился, была расположена где-то очень высоко, вероятно, на одной из башен замка. Из окна открывался чудный вид. Я видел вершины Карпат, занесенные снегом, различая какую-то деревушку на одном из склонов. К сожалению, благодаря толщине стен и высоте расположения моего окна, я не мог видеть ничего из того, что происходит внизу. Но иногда внизу я слышал крики, шум, топот копыт и лязг железа. А за стеной часто раздавался глухой говор. Очевидно, замок по-прежнему был занят тем эскадроном австрийцев, с которым мы встретились в парке. Я целый день думал о том, как бы мне отсюда выбраться через тот подземный ход, которым меня провела сюда молодая графиня. Я спросил однажды, когда она пришла, насколько выполним мой план.

— Это невозможно!.. — сказала она, чуть-чуть нахмурившись, как будто немного недовольная. — В парке постоянно ходит много австрийских солдат. Вдобавок, вам придется выйти через склеп, а как раз напротив выхода стоит часовой…

После некоторого молчания она прибавила:

— Разве вам так тяжело здесь?.. Разве вам так хочется уйти от меня?.. — И, как будто спохватившись, что выдала что-то, она кратко оборвала:

— Во всяком случае, теперь это невозможно. Ждите и будьте терпеливы. Когда настанет время, я сама помогу вам освободиться.

И я ждал терпеливо… Как это ни странно, мысль об освобождении постепенно потухала в моей душе. Я даже, наоборот, в глубине души был рад, что там перед склепом стоит австрийский часовой и я не могу выбраться отсюда. Я вспоминал укоризненный взгляд молодой графини, когда она спрашивала, почему мне так хочется уйти отсюда — и какие-то неясные, смутные, но сладкие мечты, точно призрачный пряный туман, окутывали мое сознание.

По целым дням лежал я на небольшой кушетке, погруженный в эти мечты… Я потерял счет дням, которые текли однообразно, без каких-либо перемен… Я думал только о ночах. Я ждал, но не освобождения… Я ждал, когда начнет алеть полоска заката, видимая через окно…

Было ли это начало любви?.. Может быть… Да, это не могло быть иначе.

Перенесенный так неожиданно из суровой обстановки войны со всеми ее ужасами, постоянной тревогой, голодом, холодин, в эту девичью спальню, где все было так изящно и красиво, я как-то потерял связь с действительностью. Постепенно рев снарядов, лязг окровавленного железа, стоны раненых — все это ушло назад, куда-то далеко в нереальное, стало казаться каким-то сном… Я не думал больше ни об австрийцах, ни о своих… Не рассуждал мысленно о том, скоро ли перейдут наши в наступление и с какой стороны им легче всего овладеть замком.

Я думал только о ней.

Все это было так странно, так непонятно. А она была так ослепительно хороша…

Ее заботливость обо мне была так удивительно нежна… И в этой нежности я стал чувствовать все чаще и чаще, все ясней помимо милосердия к раненому что-то другое… Как будто каждым своим словом, каждым поступком она хотела дать мне понять что-то, о чем я не смел догадываться. И каждый раз, когда она уходила, я задавал себе вопрос, который задать ей самой не решался: «Неужели эта девушка меня любит?..»

И вот однажды мы объяснились.

Однажды она, перевязав мою рану, сказала, облегченно вздохнув:

— Ну вот, вы теперь уже совсем поправились. Рана зажила.

— Теперь остается только поблагодарить вас…

Я взял ее за руку. Затем я долго говорил ей о своей благодарности и о ее необъяснимой доброте.