Гибель Петрограда (Фантастика Серебряного века. Том XII) - Толстой Алексей Николаевич - Страница 31

И старец отрока заприметил, но молитвы не покинул, лишонь взглянул на Хведора так укоризненно, будто и невдомек ему, почему тот еще в здешних местах, когда мир по утешенью тоскует, нудится. Не забыть вовек Хведору того взгляда, — пронзительный взгляд, что стрела Ильи-пророка. Недаром старец провидцем слыл.

Быстрехонько Хведор вернулся в скит, гусельки взял и, не оборачиваясь, отошел на кряж. На все четыре стороны поклонился, землю родную поцеловал.

Ветер пробежал над головой: «Прости, Хведушко!».

Закивал верхушками бор на хведово прощанье, приветно, что рукавом зеленым, замахали березки-притулочки, боровые нарядницы: «Прости, Хведушко, прости!».

Плеснулось было Важеозеро с последним целованьицем, да сер камень никак не перескочить: «Прости, Хведушко, прости!».

Расстались честь-честью, как родным братьям полагается.

Перекрестился, зашагал Хведушка.

Только рубаха белого точива, что валаамская чаица, меж дерев трепыхается…

К вечеру на большую дорогу-почтовик вышел…

Широкая да серо-пыльная, с верстовыми столбами полосатыми, гудливыми, протянулась путь-дороженька. Неточно бубенцы надсаживаются. Барин, в кибитке сидючи, папиросочкой попыхивает, а на козлах ямщик песню выводит не своим голосом: «На-а-ад сире-е-бряной рякой… на-а-д златы-ы-ым песо-о-очком… милой суда-а-арушки сваей да все иска-а-ал следочков…».

Деревни раскосо-развалые попадаются, — ни дать, ни взять — хмельные бабы задирчивые. Церковки по погостам притулились, беленькие да печальные, что твои невесты, женихом спокинутые. А по задворкам, по огумникам, на коноплянниках песни девки горланят. Песни невеселые, что причитанье на родителевых могилках в радуницу. А уж коли да песня с причетью схожа, — захлебнулась душа в горе. Свои слезы пьет, горемычная. Распалилось сердце отрока Хведора, на околице гусельки скорехонько налаживает, стих запевает про «Адриан-царя языческого». Смолкли девки-жижелеечки, в кружок собрались, щеку рукой подпираючи, слушают — любо им отроково пение.

— Поживи с нами, Хведушко… помаячь, красно солнышко… Потешь ты песнями, — скажут ему.

А он дело свое сделал, слезу утер, морщину разгладил, тоску-печаль малость растаитал, да и вперед. Скулит-свербит сердце, нет, вишь, ему того, чтоб прилепиться к одному месту. Горя да слез подавай ему. Все-то ему мало. Вот такого бы ему горя, что в Писании сказано: «Паче рек струй слезы лияся… Трава поникше от горя и…».

И идет да идет себе отрок Хведор. Уж позади скиты Выг-реки, Толвуй-деревня и палеостровские чудотворцы. Уж всему Заонежью знамо-ведомо про отрока Хведора. На пути карела да чудь белоглазая раскинулись. Житьишко убогое. Бабы зимой босиком на ламбу за водой ходят; пройдут, — на снегу след, что углем обведен; чтоб мыться, того и в заводе не было.

Долго жировал по дымным избам середь карелы отрок Хведор. Много слез утер. Сон наконец увидел, — стоит он под осенней ситягой, а в руках утиральник, мокрым-мокрешенек. Голос слышит:

— Подь высуши, отрок, утиральник. Скоро большую слезу утирать придется.

Ранешенько встал Хведор, к озеру Ладожскому путь отыскал, до валаамских чудотворцев добрался, пост на себя наложил, в скиту «Всех Святых» у старца древнего от грехов освобожденье получил, причастился, да и на материк. Идет, присматривается, зорко вглядывается, — где же будет наконец слеза «паче струй речных»?

Вон уж и река Свирь замаячила. Монастырь Александра, угодника свирского. Уж подумывать стал отрок про виденье свое: «А не искушение-ль?», как вдруг повстречал…

Гурьбой шли они, мужочонки залесные. Босые да загорелые, сапожонки ивовым прутиком связаны, через плечо перекинуты. Молча идут. Глаза в землю — тяжел их взгляд.

Лишонь молодка слабодушная сбоку увязалася, нету у баб перед слезой стыдобушки. Слез не прячет ихняя сестра. Сбоку вперед забежит, в глаза заглянет, наземь сядет, да и давай выть на весь лес, что жолна-птица:

— А на-а кого-о-о да спокидаешь ты… ра-а-спобедную мою да головушку?..

И нет того у мужика, чтоб проучить бабу. Не до того. Пусть за всех выплачется, горемычная.

На войну шли мужики.

Точно что кольнуло отрока Хведора в самое сердце. Видит — остановились мужичонки. Остановился и отрок, свернул с дороги, молча «хрещеным» в пояс поклонился, рядом идет. Чует он сердцем, — слов тут не надобно. Нету еще такого слова, чтоб душу мужицкую утихомирить, слабодушную молодку обрадовать. Не придумали люди такого слова, хоть до всего дошли, вон, летают с птицами наперегонку, а вот слова такого не знают.

Зато — гусельки…

Покосились сперва мужичонки, — не рехнулся ли парень. А Хведор крепко знает, — спервоначалу это только… Недаром старец с камня сошел, чтоб хведорово «Свете Тихий» послушать.

А как про «Царь-Голубя» спел им отрок, перестали хмуриться.

А тот им и про «Царицу Савскую», и про «Хитрости Соломоновы», и про «Перпетую-деву»…

Угомонилась молодка слабодушная, веселей поглядывает, мужичонки приободрились малость.

Уж дар такой был дан Хведору-отроку, — одно слово, — не стих, а огонь от костра Аввакум-отца.

Да вот так и до древней Ладоги дошли.

Поет Хведор, и нет ему усталости, а те слушают и тает тоска на сердце… Совсем уж им легко.

Остановка выходила в Ладоге.

Спервоначалу молебен «Иоанну-воину» отслужили, сам Хведор весь чин пропел. Горожан что собралось певуна послушать, и-и-и! Страсть! А после молебна распрощались, повеселевшие мужичонки в казарму пошли за амуницией, вконец отошла тоска от сердца.

— Прощай, Хведушка… Век Богу заставил ты за себя молить. Такое, брат, ты сделал… такое… Дух вернул. Воины мы нонича, настоящие воины. — Пальцами земли коснувшись, земно поклонились друг дружке: — Прости, Хведушка, прости!

Один уж с полупутья вернулся:

— А что я тебе скажу, Хведушко. Шел бы ты на войну. Со стихом-то со своим. Ладное б было дело.

Задумался было Хведор, головой поник, а на душе так и переливается: «Поди… поди. Там оно, горе-то настоящее.

Как в Писании сказано. Там… Вот к чему виденье было. Подь!».

Голову поднял Хведор, с глаз прядь чесаного льна откинул — радостны глаза:

— А где война эта самая? где… Какой дороженькой пройти туда?

— А ты поспрашивай, родно дитятко, поспрашивай… А только, помяни ты мое слово: не одну слезу утрешь ты там. Не одного приободришь воина.

Затаил дыханье отрок Хведор, во весь бы голос крикнуть от радости…

А с Ладожского волной соленой дохнуло. А може, и не дохнуло, може, это волна принесла и шепнула благословенье от валаамских чудотворцев отроку Хведору?

И идет да идет себе отрок Хведор. Солнце припекает, ситяга мочит, вьюга-курева, что нечисть, крутить иножлы почнет.

А он все идет да идет…

Лишонь на ростанях, на распутьях поспрашивает:

— А вы скажите, людюшки крещеные, которая дороженька на войну ведет?

Последний поезд уходил, увозя беглецов из города. Слухи о близости и зверстве врагов тревожили тем более, чем были разноречивее и непровереннее. Желавшие уехать толпою жили на вокзале, ожидая своей очереди. Буфет не поспевал возобновлять съестные запасы, и кипяток из огромного бака на дворе сейчас же разбирали по чайникам, не давая времени перелить его в большие самовары. Дети и женщины сидели укутанной кучей на узлах, мужчины, подняв воротники пиджаков, руки в карманы, рассуждали о последних слухах и смотрели на дымок над лесом, не зная, очередной ли это поезд или уже признак приближающегося неприятеля. Но несмотря на вид катастрофы, на вокзале было увереннее и даже веселее, чем в городе, где оставалась только беднота, больные или не терявшие времени лавочники. Пользуясь безлюдьем, по улицам бродили куры, сохранявшие наибольшее спокойствие; собаки, те волновались ужасно. Расхрабрившаяся курица взлетела даже на невысокий подоконник открытого окна; чья-то худая рука равнодушно махнула и птица, поморгав красными веками, голову набок, не спеша, удалилась.