Память (Книга первая) - Чивилихин Владимир Алексеевич - Страница 62

• Предыдущая
• 62/137
• Следующая

Своими находками я делился с Марией Михайловной Богдановой, которая, мне казалось, тоже радовалась каждому случаю сообщить мне все, что припомнит.

— Знаете, накануне столетия восстания декабристов Борис Львович Модзалевский обращался в Минусинский краеведческий музей с просьбой сообщить какие-нибудь сведения о Николае Мозгалевском. Ученый предполагал какую-то дальнюю родственную связь с этим декабристом…

Лишь несколько лет спустя мне посчастливилось узнать, что отец декабриста Осип Федорович Мозгалевский и пращур известного советского пушкиниста и декабристоведа Лев Федорович Модзалевский, родившийся в 1764 году в Ромнах, были, вероятно, родными братьями, что можно предположить по «Родословной росписи Модзалевских», изданной в Киеве незадолго до революции братом ученого, участником Цусимского морского сражения Вадимом Львовичем Модзалевским.

— А об отце их, Льве Николаевиче, не слыхали? — спрашивает Мария Михайловна.

На эту боковую и дальнюю тропку нашего путешествия в прошлое можно бы и не ступать, но уж больно причудливо переплетаются человеческие судьбы, каждая из которых неотъемлемо принадлежит жизни, оставляя в ней свой неповторимый след, и о Льве Николаевиче Модзалевском хорошо бы попутно вспомнить, потому что другого случая не будет…

Старшее поколение еще хорошо помнит детскую песенку — «Дети, в школу собирайтесь», которая неизменно печаталась во всех дореволюционных хрестоматиях без указания авторства. Сочинил ту песенку Лев Николаевич Модзалевский. Или еще:

Л. Н. Модзалевский, известный в прошлом педагог и общественный деятель, был чрезвычайно скромный человек, подписывавший свои статьи о русском языке, детском воспитании, музыкальной культуре четырнадцатью различными псевдонимами и анонимно публиковавший многочисленные стихи для детей. Сто тридцать раз издавалось до революции «Родное слово» — хрестоматия для младших, сто тридцать раз печаталось в ней без подписи автора «Приглашение в школу», и только в 1916 году вышла в Петрограде книжка «Для детей. Стишки Льва Николаевича Модзалевского»…

— Мария Михайловна: — вывожу я собеседницу на прежнюю стезю. — Не попадались ли вам какие-нибудь дополнительные сведения о жизни Николая Мозгалевского в Курагине или Теси?

— Нет.

— Но неужели и в Нарыме о нем не осталось ни каких документальных свидетельств?

— Решительно ничего.

Как же так? Первый политический ссыльный в тех местах — и ничего! Однако я продолжал расспросы, потому что томский областной архив безрезультатно перерыл в одну из сибирских поездок и, кроме как к Богдановой, обратиться мне было некуда. Вдруг Мария Михайловна говорит, что надо поискать в архиве Октябрьской революции.

— Его сибирские дела я смотрел.

— Покопайтесь-ка в одном московском деле 1834 года. — Она засмеялась, увидев, как я встрепенулся.

— А Москва-то тут при чем? — попробовал уточнить я.

— Вы еще спросите, при чем тут Герцен и Огарев…

— Герцен? — У меня, наверно, был растерянный вид, потому что Мария Михайловна опять засмеялась. — Огарев?

— Именно. Они в этом же деле. И еще Соколовский… Покопайтесь, не пожалеете!

Странно все же — Мозгалевский, какой-то Соколовский, Герцен, Огарев в одном деле! Что-то даже не верится. Николая Мозгалевского читатель достаточно узнал в нашем путешествии, Александра Герцена и Николая Огарева знает со школьной скамьи, а Соколовский — не тот ли это Владимир Соколовский, что в Томске когда-то встретился с первым декабристом Владимиром Раевским и рядовым декабристом Николаем Мозгалевским?

Снова еду на Большую Пироговскую.

Снова архив 3-го отделения собствеиной его величества канцелярии: описи, порядковые номера дел, цифры, шифры… Ищу бумаги сына томского губернатора Владимира Соколовского, верно, того самого, о котором первый декабрист Владимир Раевский писал, что он стал известен стихотворением «Мироздание» и несчастиями, которые были следствием его пылкого характера…

Кажется, нашел! Приносят тоненькую папку, подлинник, «Экзекутор Енисейского общего губернского управления коллежский секретарь Владимир Игнатьев Соколовский…» «В 1818 году поступил в 1-й Кадетский корпус. За неспособностью к воинской службе по болезни вынужден был определиться по статским делам с награждением за успехи в науках и чином 12 класса 1826 года майя 31»… Все сходится будущий декабрист-«славянин» Николай Мозгалевский в 1818 году еще учился в 1-м Кадетском корпусе. Соколовский же после выпуска из корпуса служил в штате канцелярии Томского общего губернского управления и в 1827 году переехал в Красноярск, где имел «особенное поручение от Енисейского гражданского губернатора составить для Его Императорского Высочества Государя Наследника статистические таблицы Енисейской губернии, что и исполнил в самое короткое время и с совершенною удовлетворительностию».

За послужным формуляром этого мелкого сибирского чиновника шли в деле какие-то письма, написанные таким трудным почерком, что я не разобрал полностью ни одной фразы. В папке были еще стихи с профилями и виньетками на полях — что-то мимолетное, черновое, не цельное, заканчивающееся четверостишием:

Все. Никакого упоминания о Николае Мозгалевском, ничего о Герцене или Огареве! Может быть, и к лучшему — найди я сразу нужное, то уж не стал бы, наверное, больше копаться в архиве и книгах, не изнурял бы расспросами Марию Михайловну Богданову, которая, мне кажется, поначалу нарочно не подсказала мне прямого пути, чтобы я сам поискал и лучше оценил то, что найду сам; признаться, мне очень стали нравиться такие вот старые москвичи, люди прежнего закала, умеющие совсем будто бы незаметно наставить человека, и уже совсем не молодого, на полезное дело…

Назавтра я заказал по алфавитнику все документы, где упоминался Владимир Соколовский, и с утра пораньше сел за фильмоскоп. Но только одно дело «О лицах, певших в Москве пасквильные песни» содержало, как значилось в его официальном оглавлении, больше полукилометра пленки! И вот передо мной лежат в коробке десятки пронумерованных дюралевых баночек. Какую взять? С начала или с конца? Или на случайный выбор, по наитию?

Вставляю пленку в рамку, включаю свет, проецирую заголовок. Можно читать. «О причинах взятия под арест Московского университета некоторых студентов 11 июля 1834 года»… Нужно или нет? Не знаю. В другой баночке — «инженер-подполковник Соколовский, отправляющийся в Измаил, просит проститься с его братом, содержащимся в Шлиссельбургской крепости, находящегося в болезненном состоянии…». Февраль 1836-го. А вот снятая на пленку московская жандармская бумага № 119 от 23 июля 1834 года. Интересно! Наверно, это первое официальное полицейское упоминание о друзьях-революционерах, будущих непримиримых борцах против самодержавия. Выписываю себе, чтобы сохранить на память, две фразы. «О взятии под арест некоего Герцена, переписывавшегося со студентом Огаревым в духе вольнодумства». Слово «некоего» выделил тут я умышленно, сообразуясь с историей. «При взятии Герцена под арест он сказал: „Огарев взят под стражу, то и я ожидал сего ж“.

В другой баночке крупным каллиграфическим почерком — жандармские характеристики Герцена и Огарева, замечательные, надо сказать, по краткости и прозорливости. «4. Служащий в Московской Дворцовой Конторе титулярный советник Александр Герцен, молодой человек, пылкого ума, и хотя в пении песен не обнаруживается, но из переписки его с Огаревым видно, что он смелый вольнодумец, весьма опасный для общества. 5. Служащий в Московском архиве Коллегии иностранных дел Огарев сознался в пении дерзких песен и был знаком с Соколовским и его дерзкими стихами, вел с Герценом переписку, наполненную свободомыслием…»

• Предыдущая
• 62/137
• Следующая