Долина каменных трав (СИ) - Прягин Владимир - Страница 54

Я прилёг на кровать, рассеянно смежил веки. Всего на пару минут, не больше — так мне, во всяком случае, мнилось.

Но когда снова открыл глаза, уже наступила ночь — и пришло похмелье.

Свет заоконного фонаря прилип к стене отвратно-резким пятном. Потолок нависал прямо надо мной, в горле першило от застоявшегося пыльного воздуха. Голова казалась пустой и гулкой, в груди затаился холод.

Я понял, что больше не могу оставаться в этой однокомнатной конуре. Встал, пошатываясь, и кое-как умылся над широким жестяным тазом. Напялил пиджак, пригладил волосы пятернёй и вывалился на улицу. Взглянул на часы — начало десятого.

Толчёное стекло звёзд, рассыпанное над городом, мерцало неприятно и знобко. Кирпичные громады домов теснили меня, скаля зубы балконных прутьев; на лицах прохожих чудились издевательские ухмылки.

Похмелье выветривалось неохотно и медленно. Мысли о Марианне настойчиво лезли в голову — я старательно выметал их, как дворник выметает со двора мусор, а ноги несли меня к особняку Светланы. Совершенно не к месту вспомнилось, что меня просили написать стих; впрочем, к началу салона я уже опоздал, и можно было надеяться, что гости нашли развлечение без меня.

В окнах особняка колыхался голубоватый свет — для пущей таинственности собравшиеся, как водится, жгли русалочий уголь. Имелось, впрочем, и новшество — из дома доносилось тоскливое, но по-своему гармоническое стенание, будто ветер пытался затянуть песню. Звуки были мне незнакомы; пожав плечами, я взошёл на крыльцо и шагнул в переднюю. Никто меня не встречал — прислуга тут была приходящей, и по вечерам её отпускали.

Над дверью гостиной крепилась полоска ткани с каллиграфической надписью, выполненной гуашью в две строчки: «Если ты робок, о гость, а твой разум не жаждет открытий, то развернись и беги — здесь покоя тебе не сыскать». Это предупреждение сочинил когда-то мой, так сказать, коллега по стихотворному цеху, старый кокаинист. Последние полгода он у Светланы не появлялся — либо скопил на билет до материка, о чём навязчиво грезил, либо бесславно помер.

Плотный, почти осязаемый аромат благовоний и табака ударил мне в ноздри. В гостиной было человек двадцать — полулежали в креслах и на диванах, глядя на загадочную конструкцию, установленную в углу. Конструкция эта напоминала столик с дырчатой крышкой; над ней вдохновенно водил руками взъерошенный бледный юноша — с помощью чар он гнал через отверстия поток воздуха, который при этом мелодически завывал.

Теперь хотя бы стало понятно, что за звуки я слышал, подходя к дому. Мелодия получалась не очень чистой, скорее даже корявой, но именно в этом была своеобразная прелесть. Не музыка в классическом понимании, а наивно-щемящий плач, роптание горного ветра, озвученная тоска.

Концерт впечатлил, однако, не всех гостей. Парочка в противоположном углу целовалась украдкой, а у камина с синим углём подрёмывал в кресле купчик в косоворотке, забредший сюда, видимо, по ошибке и в очень сильном подпитии.

Ещё я увидел Елизавету. Она сидела, заложив ногу за ногу и откинувшись на спинку мягкой банкетки. Барышня выглядела иначе, чем днём, — ярко накрашенная, с замысловатой причёской. Сейчас, в табачном дыму и призрачном свете, я дал бы ей лет двадцать, не меньше.

Сев рядом, я констатировал:

— Вы всё-таки пришли.

— Конечно, а вы как думали? Любопытно же! Хозяйка, правда, слегка опешила, но сделала вид, что рада. Хотя пока тут не было ничего, способного оскорбить мою высокую нравственность. Я даже немного разочарована.

— Ещё не вечер. По здешним понятиям, разумеется.

В руках у неё был высокий бокал с игристым. Я, потянувшись к столику за бутылкой, налил и себе; опрокинул залпом, как воду. Елизавета уважительно цокнула языком:

— Сразу видно творческую натуру!

Я проигнорировал её комментарий и тут же налил ещё; сама она лишь символически пригубила. Взъерошенный юноша между тем прекратил свои пассы, и завывание оборвалось. Гости зааплодировали, а Светлана, сидевшая рядом с исполнителем, всплеснула руками и воскликнула:

— Виктуар, вы умеете удивить! От вас я такого не ожидала! То есть, конечно, знала, что вы не лишены наклонности к музыке, но прежде она проявлялась более… э-э-э… тривиальным способом…

— Ах, Света, не смягчайте формулировки! Прежде я просто бренчал на клавишах, примитивно и по-любительски, а мои способности к чарам были ещё скромнее! Но с некоторых пор я стал чувствовать воздушную стихию иначе, на новом уровне. И пытаюсь выразить свои ощущения, ищу для этого подходящие формы…

— Получилось просто чудесно! Я так рада за вас, вы даже не представляете! Как хорошо, что вы сегодня пришли…

Елизавета, слушая их, задумчиво потёрла висок и тихо пробормотала:

— Виктуар… Знакомое имя… Всеволод, кто этот молодой человек?

— Я толком его не знаю, он не из завсегдатаев. Студент, если не ошибаюсь.

— Что-то вертится на уме, никак не соображу…

В центр гостиной выбралась сухощавая дама в серебристо-сиреневом парике. Её физиономию густо покрывали белила, лишь глаза оттенялись, словно провалы в черепе. Из-под бесформенного платья торчали кривоватые ноги в чёрных чулках. Я осознал, что всё ещё слишком трезв, и снова потянулся к бутылке.

— А это кто? — спросила Елизавета шёпотом.

— Ираида, местная поэтесса, — сказал я, делая торопливый глоток.

— О, ваша конкурентка? Ну хоть она-то прочтёт нам свои творения?

— Боюсь, что да…

Сипловатым высоким голосом, в котором сквозило что-то неуловимо базарное, Ираида обратилась к воздушному музыканту:

— Это было недурно, мой мальчик, весьма недурно… Но позвольте мне быть с вами откровенной… Искусство ведь подразумевает предельную, максимальную откровенность, вы не находите? Так вот, эта ламентация ветра в вашей подаче отличается некоторой размытостью, ей не хватает чётких акцентов… Вы же понимаете, о чём я, не так ли? Впрочем, чтобы не быть голословной, я продемонстрирую вам, облеку свои мысли в строфы…

— Да-да, — сказала хозяйка салона, — просим!

— Благодарю, моя дорогая. Это родилось у меня буквально сегодня вечером…

Чуть покачиваясь и уставившись куда-то поверх голов, она начала:

Охлаждаются мои чувства,

циркулируя в атмосфере.

А заката взгляд волоокий

угасает, перегорев.

Мир сжимает пальцы до хруста.

И в линейность больше не веря,

меандрируют водотоки.

Осыпаются кроны древ…

Елизавета, наклонившись к моему уху, уточнила с некоторым испугом:

— Что делают водотоки? Я не расслышала.

— Кажется, меандрируют. Реки петляют, в смысле.

— Понятно…

С каменистым покатым склоном,

с бесприютным забытым прошлым

резонируют мои мысли,

как расстроенный камертон.

И с растерянно-жухлым стоном,

с причитанием осторожным

облетают жёлтые листья…

Исчезают из сердца вон!

На последней строчке голос чувственно взвизгнул. Дремавший купчик подскочил в кресле и ошалело завертел головой. В комнате повисло молчание, потом кто-то несмело осведомился:

— Но позвольте, сударыня, откуда жёлтые листья? Сейчас весна…

— Поэтическое самоощущение не тождественно климату, — пояснила Ираида с лёгким презрением. — А обывательское нутро и вовсе выморожено до дна, независимо от времени года… Иногда я смотрю вокруг — и вижу лишь ледяные маски…

Пальцы Елизаветы судорожно сжали мою ладонь, а на ободке бокала мне почудился тусклый иней.

ГЛАВА 3

Я несколько раз моргнул, отгоняя галлюцинацию; подумал, что с пыльцой всё же явно перестарался и остаточные эффекты будут меня преследовать ещё долго. Потом посмотрел на девчонку и спросил: