L.E.D. (СИ) - "Illian Z" - Страница 59

Даже после жаркого часика, голым по пояс, продрогшим, намного приятней пускать струйки дыма в маленькой курилке, под размеренный шелест лопастей вентилятора, ощущая дыхание Бека рядом, чтобы аромат его смуглой кожи сплетался с запахом горящих табачных листьев, а положение губ угадывалось по оранжево-алому огоньку. И лицо слабо освещалось, а глаза изредка ловили отсветы. Последние моменты, где мы прощались с уходящим днём и расходились по своим одиночкам, бороться со своими страхами и болью самостоятельно.

И даже теперь, когда мы не любовники, он дожидается, чтобы разделить наступление ночи со мной. Мы оба понимаем, что не должны цепляться за «нас». Так мы не спасёмся. Мы утопим друг друга, стоит только кому-то приблизиться к другому так, чтобы соприкоснулись не только тела, но и души. Если две звезды столкнутся — обе упадут… кто же это говорил? Не помню.

Встаю, стараясь не делать резких движений, не потому, что на меня напала старость, а потому, что они отдаются болью в голове. Кажется, как будто у меня все нервы воспалены. Сказать бы мне, идиоту, тогда, когда я закатывал рукав рубашки в первый раз, обрывая пуговицы, что я буду до такой степени зашуган болью, что чихнуть боюсь, я бы не поверил.

Ступать стараюсь аккурат по своим собственным следам, выискивая их на земле. Может, не смотри я под ноги так внимательно, не заметил бы её.

Крошечную птичку, что колупалась клювиком в снегу там, где я ранее неосторожно заступил в пятно света из окна. Мой след пробил снег до земли, и крошечный комочек жизни копошился, ища корм.

Я замер, чтобы не спугнуть, осторожно ощупал содержимое карманов. Но ни сигареты с зажигалкой, ни презервативы со смазкой, завалявшиеся в куртке с неведомых времён, и почему-то не конфискованные, не могли накормить пичугу.

Та, впрочем, как будто не нуждалась в подачках. Посмотрев на меня сначала одним тёмным глазиком, потом другим, продолжала невозмутимо переворачивать камушки и травинки.

И вдруг я понял, что сейчас, в данный момент, нет ничего важнее, чем раздобыть несколько крошек для этой малютки, что вернулась из тёплых краёв слишком рано, соблазнившись светом окон, в ещё белый мир, где нет пищи и тепла.

Игнорирую все замечания о том, что в верхней одежде в помещения нельзя. Обувь сдал, и хорошо. Ещё не время ужина, чёрт. Но… точно. Так и есть, писатель сидит в углу, занят работой, и у него лежит на столе неизменное печенье к кофе.

Не замечает, когда я беру одно, и заготовленная фраза насчёт «вопроса жизни и смерти» пропадает впустую. Видела мой поступок вообще только Сэм, но не сказала ничего и снова вернулась к мозаике. Бек куда-то исчез, а у остальных ещё не закончилась вечерняя то ли йога, то ли гимнастика, на которую полукровка и девушка не ходили, потому что у них руки на терапии, а я с писателем — потому что в жопу персонал послали. Добровольное же дело.

Итак, теперь я, здоровенный лоб двадцати одного года отроду, выгляжу совершенно глупо, стоя с ворованной печенькой в руке, на том самом месте, где буквально только что прыгала крохотная птичка, а теперь не было никого. Может, мне показалось? И я так остро тоскую по своему птенчику, что вижу его теплолюбивых родственников в конце февраля на снегу?

Но стоило мне только побороть замешательство и внимательно всмотреться в снег, я заметил тончайшие штришки, отпечатки малюсеньких трезубцев — следы этого нежного существа. Куда только она делась, когда вокруг — тьма, и ветер несёт колючие мелкие льдинки.

— Чирик, — раздалось сверху.

Я поднял голову и встретился с маленькими тёмными бисеринками глаз чуть выше окна, в нише, образованной узором орнамента, украшающего фасад.

— Чирик, — повторила птичка.

Мол, какого хрена ты забыл рядом с моим домом, и вообще, вали отсюда, я собираюсь спать. Я едва не извинился перед рассерженной пичугой. Но отчего-то был необыкновенно рад её обнаружению.

Чтобы не пропало, покрошил украденное лакомство на снег и отошёл подальше, но птичка, похоже, не собиралась спускаться. Либо очень гордая, либо для неё активный день был уже окончен.

Дожидаясь её реакции, я подумал о том, что за всю свою жизнь вообще украл всего две вещи. Эту печеньку и… девственность у кое-кого. Такого праведника, как я, в Рай без очереди пустят, не иначе.

Хлопает дверь, наверное, кто-то отправился за мной в погоню — дежурный санитар, чтобы вежливо загнать меня питаться, или соскучившийся Бек, или рассерженный воровством писатель. Ну это совсем уж дико.

Оборачиваюсь.

В темноте трудно что-либо разглядеть, особенно стоя на свету, только силуэт и походка выдаёт в тёмной фигуре парня. И одежда не форменная — не санитар. Точно, Бек. Или…

Тот, кого здесь раньше не было, и не должно было быть. Наступает на светлое пятно из другого окна, лучи выхватывают полупрофиль, часть одежды. И очередной порыв ветра встрёпывает его светлые волосы.

========== 35. Гордость ==========

Явился всё-таки. Приехал. Только кто тебя звал сюда, а, сука белобрысая?

— Беги, блядь, просто беги, — говорю ему вместо приветствия.

Но Чар, а это именно он, заделавшийся вдруг ухоженным модником, изменившим своим косичкам в пользу распушённых волос, похоже, не понимает, что я не шучу. Ну пусть пеняет на себя.

Сбиваю его с ног приёмом, достойным настоящего регбиста, прямо в искрящийся мёдовым золотом снег, вжимаю коленом и рукой, замахиваюсь и бью. Мечу в лицо: идеальный нос, кошачьи глаза, тонкие брови. Упитанный хруст. Так, ещё раз…

Успевает закрыться локтем, пытается меня оттолкнуть, спихнуть с себя, но не на того напал, блондинчик. Когда зол — я жутко силён. Бью его сбоку, метя в скулу и ухо. Змея возрождается, потакая мне. Направляя меня, притупляя чувство страха. Чёрная. Красивая. Рубиновые глаза, пасть, полная алого пламени. Огромная, как дракон. И очень страшная в гневе. Ещё удар, ещё… в рёбра, горло, везде, где есть шанс попасть. Рычу. Я готов его убить.

За Бека, безнадёжно одинокого в своём горе, запертого в повреждённом теле. За его боль — как за свою. Со всей досадой. Со всей ненавистью к наглости и беспечности. Что, сука, не ждал, что тебя так встретят? Думал, буду тебе рад и всё прощу? О собственной боли и не вспоминаю, её сожрала змея и сжёг адреналин.

Естественно, всё это не остаётся незамеченным: хлопанье дверей, крики. Я бью уже во всю силу, стараюсь нанести как можно больше ущерба, покалечить его, не меньше. Успеть до того, как меня скрутят.

— Нет, прекрати! Перестань! — кричат мне, как будто я послушаюсь, и так просто выпущу его, как будто…

Успевает ко мне первым вовсе не санитар, а Бек, бросившись между нами, как мать на защиту потомства, прикрывая Чара. И мой следующий удар приходится аккурат в его и без того повреждённую руку, я не смог это предотвратить.

Уже через секунду меня скручивают, насильно сгибая, придавливая, уже знакомые мне медбратья, но я не сопротивляюсь. Я совершил зло. И это не избиение Чара.

Бек сжимает себе запястье, которое повредил уже я. На глазах выступили слёзы. Мстя за его боль, я причинил её же. Блондин, стоя на коленях и согнувшись, харкает кровью в снег.

И это последнее, что вижу, потому что в шприцах тут — первоклассные транквилизаторы, действующие почти мгновенно. Светлые пятна размазываются, расплываются… тьма.

Выхожу из глубокого забытья я, вопреки ожиданиям, вовсе не в изоляторе в модной одёжке, а в отведённой мне комнате, причём даже не связанным. Странно.

Но ещё более странно то, что на койке в ногах у меня сидит Бек, по-турецки и, морщась, пытается сгибать и разгибать пальцы на той руке, по которой пришёлся урон.

На меня не смотрит, даже когда я сажусь. Всё тело ломит, двигаюсь, как одетый в толстую, многослойную одежду по ощущениям.

— Бек, я…

Потирает ушибленную руку и, наконец, поворачивается:

— Я понял, что случайно. Но вот Чарли нос сломал нихуя не случайно! Твоя фишка теперь — всем носы ломать, что ли?