Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 98

— Ещё пожалей его, Тёма!

— И жалею. Я не сразу ведь понял, что это на самом деле всё! Эрик — тот, кажется, мигом сообразил, на ноги вскочил, на огонь смотрит, шепчет «Серёжа, Серёжа…», аж трясётся весь, слёзы градом по щекам, по пальцам. Ты бы тоже пожалела, если бы видела! Так сам себе в лицо впился — не отодрать! Недели две потом царапины сходили…

— Я предпочитаю тебя пожалеть. И Серёжу…

— В общем, так и стояли оба. Он на пожар смотрит, а я на него. Хочу спросить, мол, что это, чувак, такое, и не могу — слова из горла не идут. То ли он мне шею до того придавил в драке, то ли испугался я и сам не понял, что испугался. Знаешь, Кать, когда твой дом горит… Не дай Бог… Как сон, как будто не с тобой оно… А когда доходит, что это не просто дом твой взлетел на воздух, там брат твой остался!.. Это… даже не страшно, это… ты просто не веришь. Одно только слово и остаётся — «неправда». Ты сам становишься этим «неправда», всё становится ненастоящим, Кать…

— Тише, тише, Тёмушка, любимый… Не терзайся так, всё хорошо же.

— Всё хорошо, Катюш. Сейчас — хорошо, сейчас уже нормально… Почти. Только снится по-прежнему.

— Пожар?

— И пожар, и остальное… Как жили там вместе: то чай на кухне пьём, то у моря камешки в воду кидаем — кто дальше забросит. А иногда из детства… Как мне Серёжа сказки на ночь читал, как сникерсы всякие потихоньку мне таскал, если отец без сладкого оставит. Как ругал меня… Знаешь, вроде что за радость — снится, как брательник нотации читает, а так светло на душе делается, так легко, тепло и тоскливо отчего-то. Ты ещё не понимаешь, отчего, а подсознание твоё знает, подсказывает, стучит всё громче — и потом вспоминаешь про этот пожар. Просыпаешься в холодном поту: «Неправда, неправда же!» — и сам себе не веришь.

— Тём, может к психологу? Уже почти три месяца прошло. Уже и Серёжа маленький родился, и головку держать научился, а ты всё никак переключиться не можешь. Жизнь продолжается, Тём…

— Ага! Он суперский такой, наш карапузище!

— Когда спит зубами к стенке?

— Ну нет же зубов ещё, Кать! Зато улыбается как!

— Дай, угадаю! Как Серёжа?

— Ага! Вылитый!

— Вылитый ты, дубина! И так на работе народ из-за твоей фамилии на сплетни изошелся! Поди докажи, что Томашевский не один на белом свете!

— Да ладно тебе, пап, ну правда! Я уже не маленький!

— Конечно-конечно, не маленький! Сразу таким и родился: метр восемьдесят пять ростом и весом… Сколько там? Восемьдесят пять?

— Восемьдесят.

— Похудел. Питаться надо нормально.

— Нормально я ем. Первое, второе и компот.

— Тогда нервничай поменьше, травки какой-нибудь попей. Только обязательно курсом, а то не поможет.

— Ты издеваешься? Травки? Коньяк! Давай ещё по одной. Хорошо сидим.

— Сын, ты такими темпами не сопьёшься? Я сомневаюсь, что Серёжа похвалил бы меня за такое, извиняюсь, лечение нервов.

— Знаешь, что? Серёжа мне теперь вообще не возражает. Ничего. Иногда даже хочется… Глупо, да? Вот сижу и представляю, как напьюсь сейчас в зюзю, а он через часик заявится весь из себя такой гневный и праведный, такой…

— Идеальный?

— Идеальный. Он такой, да. Я его теперь совсем не могу ненавидеть, а раньше… Чуть что — война миров. Ты помнишь.

— Помню. Вот увидишь, постепенно всё вернётся на круги своя.

— Не вернётся. Ничего уже не будет как прежде.

Александр Генрихович откупорил бутылку и плеснул недрогнувшей рукой ещё по одной.

— Катюш… Я вот всё думаю… Зря ты так на Эрика, правда. Ревность — с ней не справиться, когда ты неравнодушен. Серёжку Эрик всегда любил, мне кажется. Мало ли что в жизни бывает, все ошибаются. Все мы люди: и он, и Серёжа, и я тоже. Эрик — хороший парень. Честный, прямой, не злопамятный. Я потом с ним достаточно времени бок о бок провёл в его доме, когда идти стало некуда. Он же мне ни ссору ту, ни слова мои поганые больше ни разу не упомянул. Мог бы сказать, что это я во всём виноват.

— С чего это ты виноват? Несчастный случай.

— Случайности не случайны. Так говорят. Это ведь я лишних дров в печку напихал. Увидел, что в топке предыдущая охапка уже до углей прогорела, и решил подкинуть побольше. Соскучился по теплу. А растапливать не умею. Решил, если заложить побольше да заслонку открыть пошире, разгорится легко, и тепла больше будет. И поддувало я открытым оставил, чтобы тяга посильнее стала, и газеты около дверцы бросил тоже я. Горело сильно, уголёк выскочил, бумаги вспыхнули. От газет полыхнул пол. До баллона рукой подать. Вот и всё. А ты говоришь, несчастный случай. Целиком моя вина.

— Откуда тебе знать, что всё было именно так?

— Пожарные сказали. Они приехали быстро — вызвал кто-то, но тушить там всё равно нечего было уже…

— Игорь Николаевич? Неужели это, и правда, вы?

— Как видите, Вадим Алексеевич, иногда ещё тянет на приключения. Правда теперь всё реже и реже. Старею…

— Вот и я, видимо, тоже старею…

— О чём ты, Вадь, тебе сорока ещё нет.

— Сорока нет, да и не завтра будет. А чувствую себя мастодонтом. Всё на свете испытал, всё попробовал, всё приелось.

— Я в твои годы иначе рассуждал: ничего не испытал, ничего не попробовал и уже не смогу, время ушло безвозвратно. Не подозревал даже, что со мной на исходе пятого десятка любовь приключится.

— Серёжа?

— Он. И ведь надо же, всё я сделал не так, всё своими руками испортил. Тогда казалось, никак иначе нельзя, а выходит, попросту струсил.

— Серёжа любил вас, знаете?

— Знаю. И ему больно делал, и себя мучил. Повернуть бы время вспять…

— Не выйдет. Я иногда думаю, если бы не вы… Может, и вышло бы у нас что-то. А так… Он же совсем людям доверять перестал.

— Вряд ли Вадь. Бывает, люди не совпадают. Как ты из кожи вон не лезь, ни любить, ни дружить силой не заставишь. Вон, Шурка мой туда же. Трагедия! Сошёлся свет клином на Эрике этом. Такие дела творил! Чуть с выпускного курса не вылетел. Пришлось все связи подключать. Все жилы вытянул за весну и лето. Полгода как на пороховой бочке. Уж не знали с бабкой, что и делать. Понимаю его прекрасно, только помочь не могу… Хорошо, осенью в армию забрали. Может, там успокоится.

— Смена обстановки? Я, знаете ли, тоже прекрасно Сашу вашего понимаю. Меня бы кто в армию забрал, чтобы подъём, наряд, отбой и не единой неуставной мысли! Игорь Николаевич, правильные, вроде, слова говорите, но от себя как убежать, если душа просит?

— Пройдёт, Вадька. Теперь пройдёт. Ты же слышал?

— Слышал…

— Вряд ли кто-то понимает, зачем я всё время кричал на Серёжу. Это, знаешь, очень правильный вопрос был бы со стороны Эрика. Он не спрашивал лишнего, а мне до сих пор хочется объяснить, что не хотел ничего дурного. Стыдно мне. Обижал я Серёжу. Как объяснить, что всё от бессилия, Кать? Не видел я другого способа достучаться! Не мог понять даже, то ли плохо ему настолько, что он временами будто из реальности выпадает, то ли жизнь его таким сделала за те годы, что мы были врозь, и всё нормально.

— Не выпадал он ни из какой реальности на моей памяти, а работала я с ним до самого вашего отъезда.

— Значит, ты не видела. Подходишь, говоришь с ним, объясняешь что-то, а он молчит. Или отвечает невпопад. Витает мыслями где-то. Взгляд в никуда и, что хуже всего, улыбка эта странная. Ненормальная такая улыбка: то ли засмеяться хочет, то ли расплакаться, то ли убить кого-нибудь. Я, знаешь, очень боялся, как бы он чего не натворил. Очень боялся его одного оставлять. Не понимал, чем он занимается, пока меня нет. Как будто бы ничего не делает вовсе, а если вдруг сделает, то какую-нибудь глупость. То сковородку на плите забудет включённой, то на машине гонять поедет в горы, то уйдёт куда-нибудь один и не возвращается. Он же ночами почти и не спал. Я как ни проснусь, его нет. Поначалу дёргался, выходил искать. Потом привык, что Серёжа у сарая садится, на небо смотрит с той же странной улыбкой. Вернётся перед рассветом, упадёт спать… Утром не встанет, не поест. В общем, рассказывал я тебе об этом ещё в сентябре…