Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 70

А потом пришёл он — единственно необходимый, как пробуждение, как выдох, как вдох, как прощение, как взаимность, как надежда, и отчего-то захотелось жить — не сдаваться, не отпускать, видеть его глаза, слышать его голос, дышать его счастьем, даже не имея возможности это счастье подарить, знать, что он просто есть…

— Продержись. Пожалуйста. Ты можешь.

«Не могу… Нечем дышать!»

— Ты сильный. Я очень тебя прошу.

«Слабый! Не могу!..»

— Живи, пожалуйста, слышишь?!

«Не могу больше…» — сердце стучит на износ, сдаётся, пропускает удар за ударом.

— Тома, я люблю…

«Прости, это конец», — темнота.

Свет — слишком яркий, неестественно холодный.

«Где я?!» — паническая попытка оглядеться удалась лишь отчасти, зато явственно продемонстрировала практически полную невозможность сдвинуться с места.

«Что за чёрт?!» — обнаружить своё тело пристёгнутым к кровати ремнями, опутанным трубками, проводами, датчиками оказалось сродни шоку. Он дёрнулся сильнее, повинуясь инстинкту, стремясь освободиться во что бы то ни стало, вырвать, вытащить, оборвать…

— Тише, тише, Серёжа. Всё хорошо, — тихий, ровный мужской голос, неприятно-прохладная, чуть влажная ладонь — тяжестью поверх запястья: прижала к жёсткому матрасу крепко, обездвижила, парализовала подозрительно трясущиеся пальцы.

«Кто здесь?!» — беспомощный стон вместо человеческой речи.

Скошенный в сторону взгляд выхватил из мутновато-нереальной картины окружающего мира смутный образ.

«Вадим? Почему?» — узнавание — резкое, как вспышка. Отторжение. Воспоминания — яркие, чёткие, нереальные — вразнобой. События последних дней обрушились лавиной, переполняя и путая сознание.

«Серёжа — это я?» — с каким-то даже удивлением пришло осознание себя. И сразу следом вопрос: «Где Эрик?» — гораздо раньше понимания, кому принадлежит это болезненно-знакомое имя.

Эрика рядом не было, и задавать вопросы с плотно забитой в рот пластиковой трубкой оказалось физически невозможно. Вокруг кровати захлопотали врачи и медсёстры, бесцеремонно ощупывая, поворачивая и осматривая тело, переговариваясь между собой, так, будто не живой человек в их власти, а бездушный манекен или хладный труп.

«Отпустите меня!» — не отпустили, лишь потуже затянули ремни перед тем, как уйти. И снова единственным связующим звеном между забытьём и реальностью осталась холодная, чужая рука, которая цепко держала, не отпускала, не оставляла шанса освободиться. И снова, и снова, стоило вынырнуть из беспокойного забытья, невыразительной, гипнотической интонацией разносилось в оглушительной, давящей тишине:

— Всё хорошо, Серёж, мой хороший, потерпи, всё… — едва отделимо от бреда.

«Я не твой! Слышишь? Не твой!.. Где Эрик?»

Эрик не пришёл наутро, не пришёл и к вечеру, и следующей ночью с Томашевским снова остался Вадим: сидеть рядом, сверлить осоловелым, немигающим взглядом, снова прикасаться без разрешения и изредка прерывать молчание своим «Всё хорошо, потерпи!», которое повторял, возможно, уже для самого себя.

«Ничего не хорошо. Уходи, оставь меня одного», — Сергей терпел, как и прежде, не имея возможности говорить, сопротивляться, изъявлять свободу воли, мечтая хотя бы отвернуться.

На следующее утро строгий врачебный консилиум санкционировал перевод в обычную палату. Получив вожделенную свободу действий, Томашевский лёг на бок лицом к стене, подальше от края, натянул до ушей одеяло, спрятал ладони, зажав одну между бёдер, сунув другую глубоко под подушку. Подобие уединения не могло продлиться долго: уколы, капельницы, ингаляции, приём лекарств — отказаться, как отказался от пищи, нельзя.

Вадим упорно продолжал сидеть рядом — весь день, почти неотлучно. Тома, сам не понимая, почему, упорно продолжал ждать Эрика. Эрик не приходил, но Тома верил почему-то, что придёт, был уверен, что не ослышался, и наяву было сказано «люблю» и «живи». Он жил — жил этой верой, но Эрик не появлялся.

Сергей вздрагивал, оборачивался на каждый хлопок двери, на каждый шорох. Он вслушивался в звуки больничного коридора, пытаясь расслышать среди гула голосов, звона посуды, дребезга тележек с инструментами, среди шороха тысячи разных шагов пытался распознать его поступь.

— Эрик не приходил?

— Нет.

— Не звонил?

— Нет. Зачем он тебе?

— Просто…

Тома так и не нашёл ответа на это «Зачем?», но мучительное желание увидеть, почувствовать не стало от того слабее. К вечеру от понимания, что никто не придёт, сил не осталось совсем — ни на то, чтобы думать, ни на то, чтобы шевелиться. Даже забыться утомительным, поверхностным сном уже не получалось — тело, парадоксальным образом, устало даже лежать.

Дышать снова стало труднее, истощённые гипоксией мышцы тянуло, ломало кости, выкручивало суставы, кашель снова набирал обороты, да и температура норовила поддёрнуться повыше.

«Ничего страшного, обструктивный бронхит, при надлежащем лечении пройдёт быстро,» — так вскользь обронил врач на утреннем обходе. А какое оно — это нынешнее лечение — надлежащее или не очень, в общем, не его, Томашевского, забота.

— Тебя скоро поставят на ноги, не волнуйся, это очень хорошая частная клиника.

— Частная?

— Ни о чём не переживай, все расходы я беру на себя.

— Буду должен.

— Дурак! — непривычно высоким, дребезжащим голосом воскликнул Вадим. Он, казалось, хотел добавить ещё что-то, но так и не проронил больше ни звука, будто задумался и забыл о разговоре.

«Частная клиника!» — действительно, с чего он решил, что это обычная дежурная больница? Всё сразу улеглось по местам, стало предельно ясно, почему Сергея здесь фактически не воспринимали как самостоятельную личность, почему с ним, несмотря на непривычно пристальную заботу, говорили, как с ребёнком, а все связи с общественностью, как нечто само собой разумеющееся, текли исключительно через Вадима. Кто платит, тот и заказывает музыку. Барышев, впрочем, вёл себя необычно тихо, даже скромно: продолжал сидеть рядом, предпочитая холодный металлический стул уютному дивану чуть поодаль. Не разобрать, то ли тюремный надзиратель при особо опасном преступнике, то ли верный оруженосец при тяжело раненом рыцаре. Совершенно непонятно, спал ли он, ел ли, вставал ли со своего места, но стоило Сергею обернуться, как он тут же сталкивался с внимательным, нечитаемым взглядом странно-светлых глаз.

— Где мой телефон? — хриплым после долгого молчания голосом спросил Томашевский на третий день.

— Понятия не имею, — отозвался Барышев, не демонстрируя ни малейшего замешательства.

— А твой?

— У меня в кармане.

И без того того слабое, желание просить об одолжении исчезло без следа, а Барышев, словно вспомнил о чём-то, встрепенулся, поспешно вытащил из кармана свой айфон и углубился в его изучение. Пара минут задумчивости, и Вадим, не выпуская аппарата из рук, поспешил выйти. Впервые за три дня Томашевский почувствовал себя относительно свободным. Он попробовал сесть, потом спустил ноги на пол и встал, руководимый потребностью выбраться за пределы опостылевших стен, ставших подобием тюрьмы. Голова ощутимо кружилась, твёрдости в ногах тоже ощущалось мало, но самым трудным оказалось дойти до двери — дальше на помощь пришла твёрдая опора в виде бесконечно длинной коридорной стены, и дело как будто пошло на лад. Сергей побрёл вперёд, не встречая на своём пути препятствий. Он почти дошёл до выхода на запасную лестницу, когда услышал голос Барышева:

— Игорь Николаевич? Откуда у вас мой номер?

— Неправда ваша, я пока вежливый. С Серёжей всё уже в порядке, не стоит волноваться!

— Я сказал, в порядке, ничего не нужно.

— В хорошей частной клинике. Да какая разница, какая конкретно? Беспокоить Серёжу пока что не стоит!

— Вадим, дай, пожалуйста, трубку.

Барышев, стоявший спиной к коридору, вздрогнул и обернулся так резко, что песочно-рыжие, несвежие пряди волос, выбившиеся из причёски, занавесили осунувшееся лицо.

— А? — он, казалось, растерялся. — Ты что здесь…