Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 65

В общем, приехал я на дачу — не видно никого, вошёл в дом, а там вот такая… монография. Прямо у деда в кабинете, на столе, посреди его бумаг и бесценных фолиантов. Я убежал, не сразу даже понял, кто там и что происходит.

Теперь уже могу спокойно вспоминать, но когда только увидел, меня чуть не вырвало. Выскочил я на улицу, отдышаться не успел, сразу обратно на станцию бросился, да только с полпути вернулся. Не мог уже не выяснить всё до конца.

Я ведь не сразу понял даже, что он с мальчиком там… Простоял за ёлками почти до самого вечера, смотрел, оторваться не мог — всё в голове не укладывалось, как так, мой дедушка, профессор, уважаемый человек — и… Зато разглядел хорошо и деда, и парня того, и самовар их на липовых веточках, и печенье, и сгущёнку… И я там не нужен был. Никто не нужен — идиллия.

«Серёженька» — его дед звал, ласково так поглядывал и всё норовил то чаю в кружку долить, то по плечу лишний раз погладить. Парень и сам льнул к нему, разве что на шею не вешался. Оно и понятно: одному бес в ребро ударил, другой нагло этим пользовался — какая уж там любовь, никогда не поверю. Хотя если бы я их не застал с поличным, может и не понял бы ничего, слушая эти разговоры застольные о высоком — до того умные, аж противно.

Я, конечно, понял, что это и есть вундеркинд Сергей Томашевский, о котором дед с таким восторгом отзывался в последнее время к месту и не к месту. Всё возможное и невозможное для «талантливого мальчика» — гранты, конкурсы, перспективные проекты, командировки за счёт спонсоров, конференции. Меня дед никогда не хвалил, даже на равных не разговаривал, и бабушка, выходит, не слишком его интересовала. До сих пор не знаю, зачем они вместе живут. Она, скорее всего, знала обо всём, а не знала, так догадывалась, в чём дело. Потому и глаза всё чаще прятала, потому и деда беспокоить строго-настрого запретила.

И я не беспокоил, не лез, молчал и тихо ненавидел обоих, а заодно и бабку с её политикой невмешательства, и себя, что никогда не стану таким же, как тот парень: заметным, талантливым, красивым…

А потом «Серёженька» деда очень ловко слил, тупо бросил после всего, что тот для него сделал. И я — смешно — возненавидел обоих ещё сильнее: одного — за то, что попользовался и выбросил, другого — за то, что раскис, как последняя тряпка, и даже на месть не отважился — так и продолжил все доступные блага на блюдечке с голубой каёмочкой нести.

В общем, тогда у нас с дедом отношения, наверное, и разладились окончательно — слишком уж много скепсиса в его адрес скопилось, не смог я больше видеть в нём авторитета, как прежде. Но время, знаешь, штука неумолимая. Томашевский выпустился, поступил в аспирантуру, благополучно защитился, отбыл в свободное плавание и, наконец, как будто исчез из виду. Но стоило мне понадеяться, что это насовсем, навсегда, больше никогда я не услышу об этом человеке, как дед отправил меня к нему на практику. Сколько я ни брыкался, ничего не вышло, я оказался здесь. Ну, а дальше… Дальше ты знаешь.

— Дальше я знаю?

— Помнишь, в каком виде я явился на собеседование?

— Такое забудешь!

— Ты не представляешь, чего мне стоило заставить себя вырядиться пугалом и выйти на люди! Только это, знаешь, была последняя попытка отмотаться от работы под руководством «Серёженьки». Думал, такое чучело никто не возьмёт несмотря ни на какие рекомендации. Так ведь нет, терпел Томашевский — непонятно, во имя чего. Вот ты бы не вытерпел — и это правильно.

— Я и не вытерпел, вообще-то.

— Трудно поверить, я был тебе благодарен даже. За те несколько недель образ рабочего клоуна мне поперёк горла встать успел. Я быстро понял, что Томашевского подобным образом не проймёшь, но деваться уже было некуда — дело принципа. Я же упорный, если уж что решил, играю до конца, — Шурик перевёл дыхание и тяжело вздохнул.

Выпалив свою историю на одном дыхании, он даже не сбился ни разу, будто не один десяток раз мысленно репетировал свой бурный монолог, будто вовсе не нуждался в собеседнике — только в благодарном слушателе. Закончив, Широков снова утомлённо рухнул лицом поверх скрещенных на скомканном покрывале предплечий, добавил обречённо:

— Тогда я, наверное, в тебя и влюбился.

— Когда?

— Тогда, в курилке. Ты, похоже, оказался единственным человеком в этой жизни, кто заметил меня, и, сам того не понимая, сделал то, о чём я мечтал больше всего на свете.

— Умыл тебя, балбес?

— Захотел увидеть меня настоящего.

В ответ на Сашино откровение Эрик потрясённо промолчал. Никогда нельзя знать наверняка, какие последствия может иметь самый невинный человеческий поступок, совершённый безо всякой задней мысли и далекоидущего намерения. Повторил бы он события того давнего летнего вечера, если бы знал, куда его заведёт эта тропинка? Действительно, если бы не Шурик, могли бы сложиться иначе отношения с Сергеем? Или вмешался бы в ход судьбы другой мальчишка, не Шурик, — Витёк или Стасик — и всё равно разрушил бы до основания то, чему была уготована печальная участь? Теперь уже никто не узнает.

«Ненавижу!» — Саша больше ни словом не обмолвился о том, что думает о Томашевском в свете грубо и пошло открывшихся обстоятельств, но понять его было нетрудно — Эрик сам слишком легко обратился к ненависти. Так бывает часто, самую сильную ненависть люди испытывают именно к тем, кого сильно любили.

Удивляло другое: узнав, наконец, подробности истории Серёжи с профессором Равацким, которых Эрик так и не смог добиться из первых уст, он, к своему удивлению, не почувствовал почти ничего. Если тайна дразнила разум, подстёгивала воображение, теребила нервы, то правда выглядела так, будто с самого начала была явью. Правда царапала, но не убивала.

Гораздо труднее давалась истина о простодушно влюблённом Саше Широкове, который, как оказалось, годами лелеял в себе море желчи, ненависти и потаённых обид, мечтал «пронять» Томашевского, предпочитал «играть до конца» и презирал деда за то, что тот не опустился до мести.

«Странно, так странно…» — Эрик приподнялся и зажёг ночник, чтобы разглядеть получше едва проглядывающие из-под шапки отросших волос черты лица Шурика. Ничего необычного, но тот, как будто чувствуя неладное, на изучающий взгляд не ответил, напротив, поднялся на четвереньки и, не оглядываясь, ретировался в сторону ванной.

Разговор поднял в душе неизъяснимую муть. Не хотели укладываться прежние кусочки яркого и простого детского пазла вместе с мелкими, тревожно-агрессивными деталями какой-то иной, гораздо более сложной и глубокой картины. Лёгкий, доверчивый, искренний Шурик в своей непрошенной откровенности вдруг в одночасье утратил очарование чего-то подлинного, словно, пытаясь вывалять в грязи другого, не удержался и выпачкался сам.

«Фальшивка? Неужели? Я не мог ошибиться!» — попытался отмахнуться от разочарования Эрик — не любят люди ошибаться, но больше того не любят признавать своих ошибок.

Конец метаниям Эрика положил звонок телефона, слабо доносящийся издалека.

«Нет мне покоя! Шли бы вы все лесом! — давясь раздражением, он поднялся и нарочито-неторопливо двинулся в прихожую, где, предположительно, осталась брошена рабочая сумка. — И не уймётся же! Батарейку посадит!»

Спустя положенные тридцать секунд вызов был дежурно сброшен оператором связи, но тут же раздался снова. Эрик недовольно покосился на часы, попутно прикидывая, что для местных звонков время уже слишком позднее, а для жителей отдалённых часовых поясов, включая Чукотку, пожалуй довольно раннее, впрочем…

— Вадим? — вот уж, действительно, человек, которому было свойственно жить вне понятий о приличиях и времени суток.

— Ты дома? — сразу и без церемоний спросил Вадим.

— Да, — в ответ Эрику отчаянно хотелось схамить, но что-то в голосе Барышева заставило его ответить так же чётко и лаконично, как был задан вопрос.

— Ключи от квартиры Томашевского есть?

— Да, — Эрик предусмотрительно пошарил на дне перчаточного ящичка, — а зачем…

— Да не знаю я ничего! Бросай всё, бери свою задницу в руки и иди туда! Прямо сейчас! — Вадим вдруг сорвался на крик. — Скорая уже выехала. Я тоже сажусь в машину, но быстрее тебя не доберётся никто! И, поверь, дорогой, я узнаю, почему, находясь за стенкой от тебя, он просит помощи у меня! Но сейчас, умоляю, поторопись!