Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 49

Побочный эффект стал неожиданностью для обоих, и разгадать загадку, как убеждённый гетеросексуал-Эрик умудрился влюбиться в парня, не удалось до сих пор. Томашевский, любитель обнаруживать причинно-следственные связи и искать виноватых, возможно, пытался докопаться до истины, но Эрик не был склонен к рефлексии и быстро бросил это занятие. Случилось и случилось. Бессмысленно сожалеть о прошлом, стыдиться настоящего, бояться будущего.

Какая, в конце концов, разница, был ли вдохновителем перевоплощения Томашевский или просто время пришло? И не всё ли равно, велики ли были шансы Эрика постичь собственную бисексуальность без его участия. Без Сергея всё в принципе было бы иначе, и никакого «иначе» Эрик никогда не желал.

Значение имело только чувство — нежданное, нежеланное, отторгаемое адресатом, но бесценное для самого влюблённого. Эрик таил и берёг любовь годами, лелеял и жалел, как несчастного, брошенного матерью ребёнка, которому никогда не восполнить потери. Единственное, что он на самом деле хотел бы знать, — почему Тома его отвергал. Что бы Эрик ни делал, чего бы ни достигал, Томашевский оставался холоден. Стопроцентной доброжелательности, самоотдачи, самоотверженности Сергея всегда противоречило предостерегающее «нет», которое мгновенно проступало во взглядах, жестах, мимике, стоило лишь коснуться границ его личного пространства. Томашевский вечно стремился к своим мечтам, добивался, ставил новые цели, снова без оглядки бежал вперёд, а Эрик изо всех сил спешил следом, чтобы дождаться своего часа, обогнать, выставить кордоны поперёк пути, стать, наконец неизбежностью и заставить сказать «да».

Однажды он добился триумфа, урвал вожделенное согласие, но… Всё снова пошло не так. «Да» мелькнуло метеором, вспышкой в ночи и исчезло, сменённое тем паскудным «нет», которое горше прежнего. И снова погоня, снова «да», а потом «нет». «Да», «нет», «да», «нет»…

Поймать Серёжу оказалось недостаточно, удержать — невозможно. Эрик согласен был продолжать бежать рядом, вместе — сколько угодно, лишь бы Тома не отталкивал, а протянул руку. Тома не протянул, но Эрик продолжал бежать, пока не начал, наконец, уставать. Именно тогда и появился Шурик — новая случайность, призванная перекроить судьбу на свой лад. Простой и понятный, прямолинейный, доступный, не нуждающийся в разгадках, он сам бежал следом, преданно заглядывая в глаза, не замечая обид, не изобретая условий.

Сойтись с Широковым оказалось легко. Отмытый от краски и грима, без пирсинга, одетый как все, он не раздражал глаз, напротив, выглядел даже симпатичным, насколько это возможно для парня его лет и типажа. Впрочем типаж был вполне во вкусе Рау: ростом ниже среднего, в меру худощавый, Саша сохранил в чертах лица и формах ту детскую округлость, которая даже на старости лет позволяет смотреться мальчишкой.

Характер его своей покладистостью тоже больше пристал ребёнку. Стоило прекратить нападки, и Широков расслабился, расцвёл, выпустил на свободу цепкие щупальца оптимизма и позитива. Обижался он до крайности редко, а сердиться словно вовсе не умел. Шурик улыбался, казалось, круглосуточно, шутил наивно и безобидно, но не глупо; был всегда готов к приключениям и заранее согласен на любое предложение, особенно, если оно исходило от Эрика Рау. Подобная доступность была в новинку Эрику и не могла не льстить его самолюбию. Уговорить Томашевского не только на авантюру вроде недельного похода по Кавказу или сеанса игры в квеструме, но и на самый обыкновенный пикник было практически нереально. Максимум — совместный поход в кино. Занудные «некогда», «не могу», «надо» набили оскомину и постепенно перешли в ряд дежурных отговорок, выслушивая которые, Эрику всё сильнее хотелось поинтересоваться, не мог ли Серёжа выдумать предлог позамысловатее, чтобы его отшить.

Эрик устал уговаривать Сергея. Он не утратил желания и не прекратил попыток провести выходные вместе, но, встречая каждый раз сопротивление с одной стороны и стопроцентное согласие с другой, не мог не задуматься в конце концов, а стоит ли уговаривать Томашевского уделить хоть немного времени для совместного досуга, если тот не испытывает таковой потребности? И если Сергей не разделяет увлечений партнёра, не делает даже попытки найти компромисс, то так ли ему нужны эти отношения? Так ли нужен сам Эрик? Вопросы болезненные и неизбежные, а ответы на них напрашивались сами собой. Томашевский выбрал свободные отношения — отношения без обязательств, без ответственности, без необходимости наводить мосты. Порой он капризничал, как избалованная девчонка, порой напоминал повадками параноика, но всегда всеми силами стремился демонстрировать, что ни в ком не нуждается и никого не держит. Эрик, напротив, хотел именно ответственности и обязательств, но чем больше прилагал усилий, тем большее сопротивление встречал.

Иногда в порыве бешеного бессилия он почти готов был закричать: «Чёрт побери, Серёга, я люблю тебя! В чём проблема? Сколько можно так жить?! Почему мы не можем быть просто вместе? Тебе не придётся больше жрать свои склизкие макароны и бегать каждое утро по подъезду в халате, а мне — выдумывать куда деть себя, когда ты увяз в работе, и искать поводы, чтобы заснуть рядом с тобой!»

К сожалению, Эрик опасался откровенностей и давно зарёкся от признаний. Он сдерживался, уходил, хлопнув дверью, или, напротив, ранил Сергея дерзкой язвительностью, чтобы разбить стену равнодушия и пробудить эмоции хотя бы таким примитивным способом.

Это было больно, это походило на исступление, на помешательство. Серёжа снова ушёл, не захотел понять, даже разговаривать не стал. Равнодушный, надменный, рациональный: «Не-на-ви-жу!» — Эрик едва не пробежал мимо нужной площадки, метровыми шагами одолел коридор и, не сбавляя скорости, влетел в кабинет.

— Эрик, ты чего так долго? Курить ходил? — Шурик оторвался от бумаг и просиял счастливой улыбкой — невольной и такой естественной!

Эрик не ответил, не останавливаясь прошагал решительно до окна, сделал круг по комнате, постепенно замедляясь, и завис со стеклянным взглядом в самом её центре, как механическая кукла, у которой кончился завод.

— Эрик! — встревоженный мальчишка встал из-за стола и в мгновение ока очутился рядом. — Что случилось?

— Отвали! — это было грубо. — Отстань! Надоел! Откуда ты только взялся на мою голову?! — прикрикнул Рау, даже не пытаясь сдерживаться.

— Эрик? — недоверчиво переспросил Широков.

Эрику пришлось приложить усилие, чтобы сфокусироваться на мальчишке, робко коснувшемся его рукава: испуганная, расстроенная, бесконечно влюблённая мордашка. Рау давно заметил эти взгляды, полные неприкрытого восхищения — взгляды искоса, полные внимания; взгляды исподтишка, полные любопытства; взгляды в спину, полные надежды. Эрик давно уже понял, что не на шутку увлёк своего подопечного, и порой ухмылялся, вспоминая, как на полном серьёзе строил козни против него с единственной целью — уязвить Равацкого. Забавно, теперь, имея все ингредиенты для высококлассной вендетты, Эрик полностью утратил желание мстить. Нет, он по-прежнему ненавидел профессора, но ко внуку его искренне привязался и хотя не разделял его чувств, старался не подавать ложных надежд, оттолкнуть Шурика тоже не мог. Почему? Возможно из-за той благодарности, которую испытывал от этого мальчишки за каждую минуту, проведённую вместе, за каждую минуту, которую Рау просто проживал на этой планете. Возможно… Эрик слишком внимательно читал Экзюпери.

— Эрик, прости, я слишком тебя задержал, — смущённо пробубнил Саша, так и не дождавшийся больше никакой реакции от своего наставника. — Ты иди домой, уже поздно…

— А ты? — Эрик сделал над собой усилие, чтобы ответить — скупо и сухо, чтобы не выдать стыда за свою нервную вспышку.

— Я скоро закончу, не переживай, — Шурик снова говорил так, точно совсем не сердился, как будто сам был виноват. Шурик говорил так искренне, будто бы верил, что Эрик мог переживать, и это словно гладило душу изнутри — так непривычно после безразличия Томашевского.