Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 26

— Тома, пойдём ко мне, — он прервал молчание за пару ступенек до третьего этажа.

— Мне нужно лечь, — ответил Сергей, и весь его вид говорил только об одном — о желании быть оставленным в покое.

— Вот и ляжешь. Уж всяко нормальная кровать тебе сейчас больше подойдёт, чем твой перекошенный диван, — пользуясь явной неспособностью Томашевского сопротивляться, Эрик одним прыжком обогнал Сергея, распахнул настежь собственную дверь и поставил его лицом к лицу с невозможностью продолжать путь куда бы то ни было, кроме одной-единственной квартиры. — В таких условиях спать категорически нельзя.

Сергей, не наклоняясь, скинул мокасины:

— Что дальше? — скепсис, и руки скрещенные на груди.

— Дальше пойдём в мою комнату, само собой, — такой покладистости в исполнении Эрика Рау вряд ли кому-то доводилось услышать.

— У тебя всего одна кровать, — снова скепсис.

— Вообще-то их две — моя и сеструхина; если для тебя принципиально, я их раздвину. Если хочешь, я даже в гостиную уйду на батькин диван, — терпение, только терпение.

— Мне всё равно, Эрик. Вопрос в твоих принципах. Не всякий парень согласится лечь в одну постель с гомосексуалистом, — от каждого слова веяло холодом.

— Не с гомосексуалистом, а с тобой! — терпение, как обычно, стремительно убывало.

— Одно другому не помеха, — зато Томашевский, казалось, мог стоять на своём сколько угодно.

— Слушай, ещё одно слово в таком духе, и я не только тебя с собой уложу, но ещё и обниму, и прижмусь покрепче! — терпение лопнуло. Баста.

— Делай что хочешь, моё мнение тебя вряд ли волнует, — кто бы сомневался, что Сергей может упрямиться сколь угодно долго.

— Волнует, вообще-то, — Эрик набрал в лёгкие побольше воздуха, чтобы продолжить в том же духе, но вспомнил события почти минувшей ночи и молча пошёл в гостиную за сменой постельного белья.

Когда он вернулся, Сергей уже лежал лицом к окну, снова притянув колени к животу и натянув кое-как одеяло на плечо. Эрик не стал спорить, просто унёс всю стопку обратно в шкаф, подобрал с пола Серёжины джинсы и аккуратно, чтобы не рассыпать содержимое карманов, сложил на стул. Он долго возился в ванной, смывая пыль и кровь со свежих ссадин, а заодно силясь убедить себя в том, что ему действительно без разницы, с кем спать.

Слова Вадима никак не шли из головы: «Завалить его, разумеется», — и сладко и страшно. — «Я думал, ты мужик», — да, мужик, но страшно всё равно.

Эрик скользнул под одеяло — одно на двоих — и понял, что ни обнять, ни прижаться, как сам грозился, не сможет — нечаянное соприкосновение колена с бедром Серёжи имело совершенно однозначный эффект; да что там, одна мысль о том, где и с кем оказался, возбуждала желание такой силы, что оставалось только отодвинуться на безопасное расстояние, перевернуться на живот и не укрываться вовсе в надежде, что ночной сквознячок из форточки хоть немного остудит пыл молодого естества.

Не помогло. Хорошо, что Томашевский уснул почти сразу, потому что Эрик не выдержал пытки его присутствием и, спустя полчаса тщетных попыток отвлечь свой организм от неудобных, но таких уместных фантазий на тему «завалить», скрылся в ванной, дабы избавиться от проблемы самым простым и постыдным образом.

К сожалению, решив одну проблему, он тут же оказался лицом к лицу с другой, куда более сложной — Вадим на прощание очень толсто намекнул, что считает Тому должником, и не собирается спускать этот факт на тормозах. И хотя Томашевский ни словом не обмолвился на эту тему, Эрик знал, что виноват и, что всего хуже, помочь не в силах. В хороводе масок, которые успел сменить Вадим за краткое время знакомства, было сложно уловить его истинное лицо. Он то пугал, то насмехался, то улыбался доверительно, почти ласково, то угрожал; он словно в душу смотрел и видел насквозь. Он пугал Кирилла смертью, но отпустил его; он вынуждал Эрика убить, рассчитывая, что тот останется с Томой; он предъявил Серёже долг… Какой? Зачем?

«Надо поговорить с Серёжей…»

Наутро Эрик так и не решился поднять эту тему. Вообще, глядя на хмурое по-прежнему лицо Томашевского, он не мог не думать о том, что налажал, как никогда:

— Серёж, я понимаю, что заслужил, и у тебя есть все основания сердиться, но не до такой же степени, чтобы второй день со мной не разговаривать! — не выдержал Эрик, провожая Томашевского, бредущего в водолазке и трусах на кухню. — Уж лучше накричи на меня от души, только прекрати молчать!

— Эрик, что ты от меня хочешь услышать? — хрипловатым, словно после долгого сна, голосом отозвался Томашевский.

— То, что ты имеешь мне сказать.

— Я ничего не хочу тебе больше говорить, Эрик. За полтора года нашего с тобой общения я сказал тебе всё, что считал нужным, и вчера имел шанс убедиться: все мои слова у тебя, уж прости, в одно ухо влетают, а из другого вылетают, минуя мозг. Так к чему мне воздух сотрясать?

— Неправда, Тома!

— Правда, Эрик. Вспомни тех ребят из подворотни, с которыми ты дружил, когда мы познакомились. Где они сейчас? Что с ними? Я думал, ты случайно оказался в той компании, и всё сделал, чтобы тебя вытащить. Думал, у меня получилось. А ты?

— Что — я? Нормально всё со мной. Учусь, работаю, с гопниками водиться завязал.

— Ты вчера чуть человека не убил.

— Не убил же.

— Интересно, что же тебя остановило?

— Сам остановился.

— Странно. Я думал, это Вадим.

— Почему ты так его боишься? — перешёл к контраргументам Рау.

— А ты не видишь, что у него крыша набекрень, Эрик? Всё решает его прихоть. Вадим опасный человек, держись от него подальше.

— То-то ты и пасёшься в его клубе каждые выходные, а его личный водитель твой адрес наизусть знает!

— Ну вот видишь, у тебя на всё своё мнение. Ты меня не слушаешь. Вчера я тебя, кстати, русским языком просил не соваться в мои дела. Забыл?

— Этому козлу стоило преподать урок!

— Сколько можно?! Ты опять за своё! Твердишь одно и то же, как заезженная пластинка!

— Том, я всё понял. Тебе, может, кажется, что я распоследний тупица, но я понял, что ничем не смог помочь тебе, только навредил. Просто поверь, я хотел, как лучше!

— А получилось, как всегда.

— Получилось, как получилось. Садись обедать, пока не остыло.

— Спасибо, постою.

Разговор этот не содержал в себе ни единого извинительного слова, но в исполнении Эрика смотрелся признанием ошибки, и Томашевский как будто смилостивился: то ли в силу природного миролюбия, то ли отчётливо осознавая, что большего от Эрика Рау ждать не имеет смысла — человек уж такой. Так или иначе, инцидент можно было считать исчерпанным. Серёжа как будто перестал дуться, а Эрик на радостях продолжал рассыпать свои невысказанные извинения в форме тысячи мелких услуг.

Серёжа, впрочем, оказался больным некапризным. Ворочаясь изо дня в день в постели в попытке найти положение тела, максимально совместимое с ноутбуком, он только и делал, что работал, и вставал по-прежнему только для того, чтобы наведаться в кухню или в ванную. Он не лез в чужие дела, не задавал неуместных вопросов, не трогал без разрешения хозяйские вещи, не шумел; он не мешал в лучшем смысле этого слова и… Стоило прожить с Серёжей бок о бок буквально сутки, как Эрик ощутил то, о чём не задумывался уже долгие годы — одиночество. Своё беспросветное одиночество до его появления рядом. Та безысходная тоска, которая рефреном звучала изо дня в день — она вдруг умолкла. Эрик не хотел слышать эту музыку вновь — ни за что!

Постепенно совместное сосуществование на общей территории стало казаться Эрику совсем неплохой идеей. Он, пожалуй, попробовал бы даже навязаться к Томашевскому в соседи, но, как ни крути, смотрелось бы это глупо: уйти из фактически пустующей родительской квартиры, чтобы снимать комнату за деньги этажом выше? Или пригласить Серёжу к себе насовсем? Эрик явственно представил себе, как оба: и отец, и Сергей — дружно покрутят ему у виска, при первой же попытке заикнуться о чём-то подобном. Оба сценария переезда удваивались в кретинизме, стоило лишь вспомнить о весьма однозначном желании, которое Тома продолжал вызывать у Эрика одним своим видом. Впрочем, вспоминать о влечении и не приходилось — напротив, очень хотелось хоть на секунду позабыть. Оставалось только удивляться, как можно было раньше не замечать всепоглощающего эротизма, который сквозил в каждом самом невинном действии и жесте Сергея.