Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 19

Иногда Мона думала, что было бы неплохо стать мужчиной. Не навсегда — так, на один день. Чтобы почувствовать то, что чувствуют они, думать, как они, бояться и любить, как боятся и любят они. Разница между мужчинами и женщинами казалась ей настолько огромной, что она часто удивлялась, как вообще могут возникать между ними какие-либо отношения.

Ревнивые мужчины выходят из себя, и это проявляется в гневе. Ревность женщины выражается в страхе. Профессиональный успех мужа — это символ статуса жены, успех жены — угроза для ее мужа. Женщины всегда хотят только любви, мужчины — прежде всего уважения. И так далее.

Для Моны повторная поездка в Герстинг стала каким-то дежавю, хотя сейчас уже наступали сумерки и поселок погружался в нереальный розовато-голубоватый свет. Однако даже сейчас Герстинг казался богом забытым местом. Магазины были закрыты, кафе пустовало, за исключением двух клиентов — молодой пары, сидевшей друг напротив друга и державшейся за руки.

— Как зачарованные, — пробормотала Мона, не ожидая ответа.

Бауэр действительно ничего не сказал.

Возможно, он еще некоторое время будет молчать, а после станет вести себя так, словно ничего не случилось. Может быть, завтра он подаст заявление о переводе в другой отдел. Может, он все-таки попробует бороться. Вариант номер три нравился Моне больше всего, потому что Патрик все-таки хорошо проявил себя на работе. Он быстро соображал, чего требовалось добиться на допросе, хорошо улавливал подтекст и недомолвки. Такие люди им нужны, но лишь при условии, что они будут проявлять свою чувствительность только в профессиональных целях, вместо того, чтобы делать ее смертельным оружием против себя. Сейчас Бауэр слишком мало спал, мало ел, и по нему было чересчур заметно, скольких усилий ему стоит держаться на ногах.

Они проехали Герстинг и направились по узкой проселочной дороге на улицу Ульменвег, куда Мона вскоре и свернула. Пока они тряслись по плохо заасфальтированной дороге, сумерки сгустились. В неверном свете лесок перед ними был похож на сплошную черную стену, силуэты деревьев образовывали зубчатый край, который четко вырисовывался на фоне бледного вечернего неба.

— Что сказал Плессен? — спросила Мона, лишь бы прервать молчание.

Бауэр не ответил, и тогда она добавила:

— Ты ведь с ним говорил по телефону? Перед отъездом?

— Да.

— И что?

— Он сказал: «Мы дома».

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— М-да.

— Да. А что он должен был сказать? Я рад, уже и пирог вам испек?

Мона невольно засмеялась. Возможность номер три, как минимум, не исключалась полностью.

Перед усадьбой Плессена стояло много легковых автомобилей и несколько автобусов частных телевизионных каналов, уже плохо различимых в темноте. Один из журналистов, увидев машину Моны, подскочил к ним.

— Уйдите, — сказала Мона.

Она знала его. Это был репортер уголовной хроники из «Бильда».

— Фрау Зайлер, пару слов о состоянии…

— Завтра в комиссариате. О’кей?

— Это слишком поздно!

— По-другому не получится. А сейчас пропустите меня.

Включившийся прожектор осветил ее машину. Мона, ослепленная светом, на секунду закрыла глаза. Затем завела машину и проскользнула мимо остальных автомобилей к воротам. Бауэр позвонил Плессену по мобильному телефону. Ворота распахнулись и сразу же закрылись за ними. Мона раздумывала о том, кто из журналистов сейчас, нарушая закон, спрятался в саду и кто из них первым заполучил свежие семейные фотографии Сони Мартинес и Самуэля Плессена, — от КРУ 1 они добились только паспортных фотографий погибших. Общественность изголодалась по таким страшным историям, несмотря, а может, наоборот, благодаря политическому кризису. Такое отвлекает от собственных проблем.

Плессен был одет в черные, слегка помятые брюки из льняной ткани и в шелковую рубашку, не заправленную в брюки. На его жене тоже была черная широкая одежда. К удивлению Моны, они были не одни: пять человек, трое мужчин и две женщины, поднялись, когда Плессен и его жена провели Мону и Бауэра в гостиную.

— Это друзья, — сказал Плессен.

— Мы бы хотели поговорить только с вами, — произнесла Мона.

— Конечно. Вы не могли бы…

— Да, конечно, Фабиан, — сказал одни из мужчин. — Позовешь, когда мы понадобимся тебе.

— А вы пока устройтесь поудобней на веранде.

— Никаких проблем.

Они исчезли беззвучно, словно привидения.

Мона обратила внимание на то, что в доме были включены все лампы, не только в гостиной, но и в коридоре: дом освещался так сильно словно затем, чтобы бросить вызов вечной темноте смерти. Гостиная со стороны террасы была застеклена, и Мона невольно прикинула, кто же из журналистов сейчас наблюдает за ней, делает какие-то выводы, а может, пару нерезких снимков. Но она ничего не сказала, чтобы не расстраивать Плессенов еще больше.

— Вы ни с кем из журналистов не говорили? — спросила она Плессена.

— Нет.

— Это хорошо, — сказала Мона. — Я знаю, что некоторые из них предлагают кучу денег за эксклюзивное интервью. Все же было бы лучше…

— Посмотрим, — произнес Плессен решительно и по нему было видно, что он стремится закрыть эту тему.

— Хотите поужинать с нами? — спросила его жена.

Казалось, она стала еще тоньше и бледнее, чем на прошлом допросе в отделе, и выглядела фрау Плессен не только печальной, но и очень испуганной.

— Нет, спасибо, — вежливо сказала Мона, хотя ей очень хотелось есть и она была уверена, что Бауэр тоже голоден.

— Может, кофе? У меня еще есть капуччино и…

— Спасибо, мне черный кофе, — ответила Мона.

— Мне тоже, — поспешно сказал Бауэр. Было заметно, что он робеет от вида роскошной, со вкусом подобранной обстановки этого дома.

Фрау Плессен удалилась на кухню, а ее муж остался с Моной и Бауэром в гостиной. В очень большой комнате было мало мебели, и каждый отдельный предмет производил такое впечатление, будто бы он был специально изготовлен именно для того места, на котором стоял. Мона и Бауэр осторожно уселись на огромную софу, обитую материалом красноватого цвета, на ощупь напоминавшим шелк. Плессен сел в черное кресло напротив них. Между ними стоял блестящий стеклянный стол, под столешницей была видна квадратная опора из зеленоватого металла. Мона осторожно поставила на стол магнитофон, включила его и надиктовала обычные предварительные данные.

Она сама не знала, что может дать этот допрос, и это осложняло ситуацию. Пока для нее было ясно, что Плессен не входил в список подозреваемых. По ее мнению, его жену тоже можно было исключить из этого списка. Что же они знати такое, что действительно могло продвинуть вперед расследование? Неужели на первом допросе они о чем-то умолчали, и если да, то было ли это сделано умышленно или просто по забывчивости, или же она задавала не те вопросы?

— Вы знаете, что убита фрау Мартинес?

— Да, нам сказал ваш сотрудник. Герр…

— Бауэр. Патрик Бауэр. Мой коллега, вот он.

— О, извините, я тогда не совсем четко расслышал вашу фамилию.

— Ничего, — сказал Бауэр.

Мона чувствовала больше, чем видела: Бауэр нервничал, ерзал на софе, чем нервировал и ее. Когда Мона ставила машину перед домом Плессенов, она с Патриком обговорила стратегию допроса. Бауэр — так хотела Мона — должен был молчать, внимательно слушать и ставить вопросы только тогда, когда обнаружит противоречия в показаниях. По крайней мере, одно Бауэр умел делать лучше, чем его коллеги, особенно Фишер, а именно: внимательно слушать. И не смотреть при этом так, будто ему хочется вцепиться в собеседника.

— Фрау Мартинес убита, вероятно, таким же образом, как и ваш сын, — сказала Мона.

Плессен побледнел еще сильнее, как будто только сейчас понял, что между этими двумя убийствами могла существовать какая-то связь. «Неудивительно, — подумала Мона, — мы и сами поначалу не хотели в это верить».