Под заветной печатью... - Радченко Юлия Моисеевна - Страница 33

Истина, справедливость, добро — это и есть «бог внутри нас», и в этом смысле Толстой — человек, верующий отчаянно и самозабвенно. Но при такой вере ему не нужна церковь, ее сложные лживые обряды, церковь, во всем послушная царю. Толстой хорошо знает, и синод не забывает, кому церковь подчиняется, кто ее глава, более важный и страшный, чем господь на небесах.

Когда к Петру Великому явилось духовенство, спрашивая, кем заменить умершего патриарха, по одной из версий, царь стукнул себя в грудь и воскликнул: «Вот вам патриарх!»

Когда Павел I распоряжался чисто церковными делами, он объяснял приближенным: «Русский государь — глава церкви».

А вот он, Лев Николаевич, уже много лет перед всем народом, перед всем миром фактически предает анафеме самодержавие со всеми его институтами, ничего не прощая, ни о чем не умалчивая, неутомимо, бесстрашно.

«Толстой с огромной силой, — указывает В. И. Ленин, — и искренностью бичевал господствующие классы, с великой наглядностью разоблачал внутреннюю ложь всех тех учреждений, при помощи которых держится современное общество: церковь, суд, милитаризм, „законный“ брак, буржуазную науку».

В 1881-м, после убийства народовольцами царя Александра II, писатель публично предлагает новому царю, Александру III, совершить «истинно христианский» поступок: помиловать убийц. О том же просил молодой талантливый ученый Владимир Соловьев — и его тут же лишили кафедры. Но кафедрой Толстого был его рабочий стол. Как же унять, запугать «бесстрашного Льва»?

Меж тем в 90-х годах он пишет статьи о борьбе с голодом, показывая, что основным виновником его является правительство. По поводу этих сочинений реакционные «Московские ведомости» отзывались так: «Письма графа Толстого являются открытой пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».

Еще раньше появился ряд сочинений Льва Николаевича, где он выступал уже прямо против правящей церкви: «Исповедь», «В чем моя вера?» и другие. Особую его ненависть заслужила церковная верхушка, занятая тем, «чтобы под видом свершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».

На фоне этих «очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате» архиереев и митрополитов выделяется в ту пору фигура любимого учителя и наставника императора Александра III Константина Победоносцева — того, кто представляет в синоде «царствующий дом», — первейшего реакционера и мракобеса. Позже, когда грянет первая русская революция, этот «столп православия» будет разъезжать по столице вместе с маленькими детьми, как бы демонстрируя свою к ним любовь, а на самом деле опасаясь революционеров и справедливо полагая, что они в карету с детьми стрелять не будут.

Об этой личности Толстой пишет царю: «Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека — это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком Вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдет в историю — Победоносцевым».

Обер-прокурора писатель вывел в прогремевшем на весь мир романе «Воскресение», опубликованном в 1899 году. Несмотря на многочисленные купюры, которым его подвергла цензура, роман явился ярким воплощением того «горячего, страстного, — по словам В. И. Ленина, — нередко беспощадно-резкого протеста против государства и полицейско-казенной церкви», которым пронизано все творчество Толстого начиная с 80-х годов.

Пожалуй, ни в одном произведении Лев Николаевич так ядовито и безжалостно не расправлялся с церковниками, как в «Воскресении». Чего стоит одна только сцена тюремного богослужения.

Нарочито спокойным тоном писатель объясняет, в чем состоит сущность описываемого действа, — но сколько сарказма, издевки в этом внешне бесстрастном повествовании:

«…предполагалось, что вырезанные священником кусочки хлеба и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью…»

Дальше автор оставляет описательный тон рассказа и уже открыто и безжалостно разоблачает духовных пастырей:

«Священник с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верит духовное и светское начальство. Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога, — в это нельзя верить, — а верил в то, что надо верить в эту веру. Главное же, утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он 18 лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил и дьячок, и еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за все есть определенная цена, которую настоящие христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои: „помялось, помялось“, и пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью в необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель».

Наконец, перед нами возникает Топоров, в образе которого виден ненавистный писателю Победоносцев.

«Должность, которую занимал Топоров, по назначению своему составляла внутреннее противоречие, не видеть которое мог только человек тупой и лишенный нравственного чувства. Топоров обладал обоими этими отрицательными свойствами… Топоров, как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознания равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без чего он очень хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью спасать от этого народ.

Так же, как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это выражение понималось в поваренной книге, а в прямом, — думал и говорил, что народ любит быть суеверным».

Разумеется, эти страницы были изъяты из книги, но появились в переводных изданиях за границей. И опять-таки не это было самым страшным «преступлением» Льва Николаевича. Если бы он нападал только на попов, пожалуй, в этом случае и не вызвал бы такой гнев власть имущих. Но он замахнулся на всю систему, он. поднял голос против верховной власти!

Он отлучил их значительно реальнее, чем они его: отлучил от народа, от правды.

Казалось, мы многое знаем об отношениях Толстого с правительством. Однако с годами открываются все новые факты, которые позволяют более глубоко проникнуть в причину обоюдной ненависти писателя и самодержавной власти — верховного «хозяина» российской церкви.

Переписка Льва Николаевича со знаменитым критиком и одним из руководителей императорской Публичной библиотеки Владимиром Васильевичем Стасовым сохранилась почти полностью. Там мы находим между прочим:

В. В. Стасов — Толстому.

«31 марта 1878 г.

Граф Лев Николаевич, прилагаю здесь копию с письма архимандрита Фотия — копию, которую я доканчивал за 4–5 минут до того, что Вы пришли к нам в Библиотеку и я с вами познакомился. Ведь знаете, это был для меня очень дорогой день. Я давно уже просто до страсти влюблен и в „Войну и мир“, и в „Севастополь“, и т. д.