Предания вершин седых (СИ) - Инош Алана - Страница 24

Пробудился он к вечеру. Осмотрев себя и увидев синяки от цепей, всё понял, поморщился и застонал, виновато посмотрел на Олянку.

— Прости меня... Сильно напугалась?

— Напугалась, и ещё как, — усмехнулась девушка.

— Я покалечил кого-нибудь?.. Сломал что-то? Опять не помню ничегошеньки... — Эти вопросы он уже обратил к матери.

— Нет, сынок, не покалечил и не поломал. Олянка тебя тут же успокоила, — отозвалась матушка Вестина, промокая платочком его влажный лоб. — Не успел ты и разойтись.

— А как она меня успокоила? — спросил Любимко, беря у неё платочек и обтирая им всё лицо.

— А вот так... Руки тебе на плечи положила, в глаза смотрит и говорит: «Дыши, дыши вместе со мной», — рассказала матушка Вестина.

— И я её слушался? — удивился Любимко.

— Слушался, сынок, ещё как, — кивнула мать. — Ты в этот раз умница был, хорошо себя вёл и Олянку слушал. И дышали вы с ней медленно, медленно... — Она сама выпустила воздух из груди и закрыла на миг глаза, потом улыбнулась. — И после этого ты сразу уснул.

— Да, похоже, в этот раз вы легко отделались, — усмехнулся Любимко.

За припадком у него всегда следовал приступ головной боли, и по его затуманенному взгляду видно было, что боль уже охватывает его череп. Он закрыл глаза и тихо застонал. Олянка знала, что делать. Она приложила ладонь к его лбу и медленно, медленно дышала, представляя себе, как чистый поток сверкающей воды смывает всё дурное, всё мучительное, всё страшное...

— Водички бы, — чуть слышно попросил Любимко.

Мать заботливо поднесла ему небольшую чашу воды, и тот осушил её до дна, посмотрел на Олянку с благодарностью. Та молча, одним взглядом спросила: «Как ты?» — и он также молча кивнул с усталой улыбкой.

— Посиди со мной немного, пока я опять не усну...

Олянка перебралась поближе к изголовью, передвинув скамеечку с сиденьем-подушкой. Любимко повернулся на бок, лицом к ней, и свесил с края постели руку — на колени к Олянке. Та не стала её отталкивать, просто взяла и сжала, поглаживая. Любимко смежил веки с выражением тихого, измученного блаженства.

— Как хорошо... Какое счастье, когда ты рядом... Мне так спокойно и светло с тобой.

Он снова заснул, а Олянка ещё долго сидела, боясь спугнуть этот выстраданный покой.

Приступы головной боли происходили у него далее со своей обычной частотой, а вот благополучный промежуток до следующего припадка удлинился до трёх месяцев. Олянка по некоторым признакам уже угадала его приближение и, можно сказать, была готова к схватке с недугом. Во второй раз всё закончилось так же быстро, Любимко не успел ни наделать разрушений, ни причинить кому-то вред. Уже не будучи захваченной врасплох, Олянка не тряслась от ужаса. Всё прошло гладко: цепи вокруг тела Любимко, руки Олянки на его плечах, «дыши вместе со мной», пелена в его глазах и забытьё. Припадок миновал, и Любимко вновь стал самим собой — в доме снова воцарился мир и покой.

В промежутках между этими редкими бурями жизнь Олянки в усадьбе Ярополка текла вполне неплохо и почти безоблачно. Слегка омрачало её только высокомерное отношение хозяйских дочек, которое, впрочем, несколько смягчилось после того, как Олянка успешно укротила их брата. Матушка Вестина обращалась с ней приветливо и как будто даже обнаруживала к ней привязанность; суровый, вечно занятый на службе и редко бывавший дома Ярополк относился к девушке сдержанно, без пылкого восторга, но, по крайней мере, и неприязни не выказывал. Умение Олянки справляться с болью и припадками его сына обратило на девушку некоторую долю благосклонного внимания этого сурового воина и «мужа княжьего», и в том, честно говоря, была немалая заслуга его супруги, которая при каждом удобном случае расхваливала ему Олянку. Впрочем, тот вскоре и сам убедился в заслуженности этих восторженных речей, став свидетелем второго припадка. Уже предчувствуя грозу, девушка не растерялась и успокоила Любимко даже быстрее, чем в первый раз, и Ярополк согласился, что в ней, пожалуй, «что-то есть». И всё же, несмотря на всю благорасположенность, сквозило в отношении к Олянке хозяев дома некое снисхождение — с высоты их богатства, знатности, их господского рода. Прекрасного, умелого, обходительного и полезного слугу господа тоже любят порой, но не так, как равного себе.

Лучше всех, конечно, Олянка ладила с Любимко. Да с ним и невозможно было иначе. Близко узнав парня, всякий бы полюбил его, вот только, будучи домашним затворником, общался он с очень узким кругом людей. По-своему был этот парень приятен — умён, добр и совсем не заносчив, и его улыбка в благополучные дни освещала всё вокруг, как солнечный луч. В его мягком негромком смехе сияла, как на ладони, его чистая душа — без капли неискренности, кривды или издёвки. Недобрые шутки были для него несвойственны, чуждался он и всякой лжи и лести. Олянка, может, и хотела бы полюбить его так, как он того заслуживал, но сестринская любовь оставалась пределом чувств, на которые оказалось способно её сердце по отношению к парню. Как и прежде, Олянка с нетерпением ждала ночи, чтобы попасть в объятия Радимиры.

С её любимой женщиной-кошкой сердце Олянки летело выше всяких пределов с лёгкостью и горьковатой радостью. Серебристо-лунная печаль порой звенела в нём от невозможности принадлежать Радимире наяву... Как несправедлива к ним судьба! Отчего она свела их, не позволяя им, тем не менее, соединиться полностью? Что за злую шутку она с ними сыграла, отчего издевалась над ними?

— Я не верю, что тут ошибка, — повторяла девушка. — Разум может ошибиться, но сердце не ошибается!

Радимира вздыхала, воздушной лаской пальцев касаясь её волос. Цветущий берег лесного ручья, озарённый таинственными закатными лучами, дышал росистой печалью. В каждом прекрасном уголке, в которых они бывали в своих снах-свиданиях, сквозила эта грусть, горечь, пронзительная нежная тоска. Каждая травинка вздыхала об их нелёгкой, странной доле, каждый цветок задумчиво поникал головкой, будто кручинясь...

— Не плачь, моя отрада, свет сердца моего, — вытирая пальцами щёки Олянки, шептала-мурлыкала Радимира. — Я много и часто думаю, отчего с нами всё это приключилось, но не могу понять, что за этим кроется. Всё, что нам остаётся — это радоваться тому, что у нас есть, горлинка. Поэтому не плачь, не надрывай душу ни себе, ни мне! Лучше улыбнись, озари меня светом нежности своей...

Нелегко было Олянке унять эти слёзы. Они и сквозь улыбку проступали, вскипая на сердце. Горчили мгновения их счастья, горчили терпко и крепко, пронзительно, но и сладость чувствовалась острее, оттенённая этой горечью.

Ярополк между тем весьма печалился о продолжении рода. Дочери, конечно, тоже внуков родят, но те детки станут продолжателями рода зятьёв, а как же быть Ярополку? Неужели суждено его роду прерваться? Давно отчаялись они с матушкой Вестиной подыскать Любимко супругу, уж больно жених был особенный. Из-за его недуга вся семья жила замкнуто, гостей редко в доме принимала, а сватовство — дело непростое. Учителей, которых Ярополк нанимал для сына, пришлось очень щедро озолотить, чтобы те держали язык за зубами, но всех не подкупишь, всем рот не заткнёшь, коли правда просочится. Слухи о странности Любимко-затворника всё равно ходили, но в них не было определённости, никто не знал точно, почему тот прячется от мира. Потому и не спешили семьи девиц на выданье отвечать согласием сватам, которых Ярополк порой засылал — впрочем, без особых надежд на успех. Непросто, ох, непросто заманить невесту к такому жениху! Заманить-то ещё, положим, можно, но ведь могло дело и не сладиться. Жениха ведь тоже надо выгодно преподнести, чтоб родители невесты не засомневались. На стороне Ярополка было его богатство, но даже деньги не всегда открывали все двери. Пожалуй, и дочкам нелегко замуж будет выйти с таким-то братцем... Одним словом — беда! Чтоб и жену сыну добыть, и чтоб подробности, которых чужим людям знать не надо, наружу не просочились — та ещё головоломка.

А матушка Вестина нет-нет да и говорила мужу: