Предания вершин седых (СИ) - Инош Алана - Страница 19

Несколько ночей подряд являлись к ней эти загадочные очи, всю душу перевернули, растревожили. И всякий раз никак не могла Олянка рассмотреть их обладателя... или обладательницу? А в одном из снов почувствовала она прикосновение: будто бы легла ей на грудь лёгкая рука. Точно бабочка села... Не мужская это была нежность. Взять хотя бы батюшку: тот даже если и приласкает, то под его ручищей колени подгибаются. А тут — будто пушинка.

Вконец измучившись, побежала Олянка однажды вечером за город — к реке, к ивам плакучим, что поникли серебристо-зелёными гривами над водой. Не к добру сон на закат солнца — так говорила матушка, но Олянка легла в траву и зажмурилась. «Приснись мне... Приснись, кто б ты ни был! Хочу видеть тебя!» — мысленно пожелала она и расслабила веки. Разметалась её черная коса по прохладной травке, лучи заходящего солнца щекотали ресницы...

— Девица! — послышался вдруг ласковый оклик из закатной дали. — Девица, здравствуй, милая!

Олянка очнулась и села. Вроде бы те же ивы вздыхали кругом, да не те... Неуловимо изменилась местность, а как именно, Олянка не могла взять в толк. И излучина реки чуть по-иному изгибалась, и свет какой-то необычный, живой, ласковый и янтарный, и небо — тихое, безмятежное, и трава — точно шёлк зелёный...

— Ивушки-сестрицы, куда ж я попала? — пролепетала девушка.

Не ответили ивы, зато рядом промурлыкал смешок.

— Так вот чьи очи синие меня растревожили, покоя меня лишили! Уж не ты ли — моя горлинка, моя ладушка?

Рядом с Олянкой сидел на траве молодец — не молодец, женщина — не женщина... Кафтан чёрный, бисером вышитый и алым кушаком подпоясанный, на стройных ногах — высокие красные сапоги с золотыми кисточками, волосы — пепельно-русые, чуть волнистые, до плеч, а глаза — те самые! На гладком лице — ни намёка на щетину.

— Ты кто? — Олянка боязливо протянула руку, чтобы коснуться этой нежной щеки, которую румянил закатный луч.

— Радимирой звать меня, — был ответ.

— Ты не мужчина? — очарованная шёпотом живых ив и сомлевшая от дыхания какой-то новой, разумной земли, спросила Олянка невпопад.

— Нет, я женщина-кошка, — засмеялась обладательница серых глаз. — Не робей, милая. Коснись меня...

Ладонь Олянки легла на тёплую гладкую щёку, а Радимира принялась о неё тереться и мурлыкать, жмурясь по-кошачьи. Заметив выглядывавшее из-под русых прядей острое ухо с шерстяной кисточкой, Олянка с удивлением и щекочущей сердце нежностью почесала его. О женщинах-кошках она слышала только в сказаниях. Говорили, что они — сильные воительницы, в бою с которыми чуть не сложил буйную головушку князь Зима. С той войны и прервались между Воронецкой землёй и Белыми горами всякие отношения.

Пташкой трепетало сердце Олянки от улыбки белогорской жительницы. Светлое удивление переполняло её. И ведь неспроста ей показалось, будто местность слегка изменилась! Радимира сказала:

— Не бойся, девица. Мы с тобой во сне сейчас. Телом каждая из нас находится у себя дома, а сон этот — мостик между нашими душами. Холостая я ещё, суженую свою ищу... Этой весной начали мне мерещиться очи — синие яхонты, точь-в-точь твои! А теперь я и саму их хозяйку вижу — красавицу неописуемую... Как же имя твоё, девица?

Олянка простодушно выложила о себе всё: и как её зовут, и где она живёт, и как звать её родителей, сестриц и братьев... О серых глазах, что к ней являлись в снах, она тоже упомянула. Радимира вдруг потемнела лицом, нахмурилась, и Олянку будто холодный ветер по лопаткам погладил, а свет вокруг потускнел и померк, точно на солнце туча набежала.

— Так ты из Воронецкого княжества? Вот так дела!.. — Радимира смотрела на Олянку озадаченно, печально, ласка пропала из её голоса, и тот звучал глухо и сурово. — Мы не пересекаем вашу границу и не берём в жёны девиц с запада... По мирному договору, пересечение границы будет равно объявлению новой войны. Как же могло так случиться, что наши души потянулись друг к другу? Может, ошибка вышла?

Как от мороза, съёжилась Олянка от печальных слов и сурового взгляда... Будто заморозки весенние дохнули на готовый распуститься бутон сердца, и оно помертвело. Сон был это или явь, а слёзы покатились по её похолодевшим щекам самые настоящие. Чудесная сказка, едва коснувшись её, уже собиралась упорхнуть прочь, и душа вмиг осиротела, озябла, лишённая света, надежды и нежности.

— Нет, не говори так, — еле пролепетала Олянка, заикаясь от всхлипов. — Ведь я видела твои очи в снах! Чует моё сердце, это не может быть ошибкой!

— Я бы и рада в это поверить, — вздохнула Радимира, вытирая пальцами мокрые щёки девушки. — Но я не знаю, что и думать... Нет нам дороги на запад, не берут дочери Лалады в супруги воронецких девушек. А коли кто границу нарушит — быть опять войне. Не знаю я, как быть, голубка!

Грустно шелестели ивы, померкло зеркало воды, солнце спряталось за облаками. Олянка тихо рыдала, обхватив руками колени, а Радимира, не зная, как её успокоить, сидела подле неё, обнимая осторожно за плечи.

— Олянка, голубка ты моя белая... И моё сердце на части рвётся, поверь. Едва увидела тебя — и душа откликнулась и не хочет тебя отпускать. Не верю я, что нет никакого выхода... Знаешь, что я сделаю? Я пойду к княгине Лесияре и расскажу всё. Может, и даст она добро на наш союз.

Надежда ожила, облака разошлись, и солнце вновь улыбнулось ласковым янтарём. Олянка встрепенулась, прильнула к Радимире, запуская пальцы в русые пряди и утопая в серых глазах с золотыми ободками.

— Ох, Радимирушка, хорошо бы, если так! И моё сердце с одного взгляда загорелось к тебе... Не хочу я женихов — с тобой быть хочу! Забери меня в Белые горы...

— Голубка моя... — Дыхание женщины-кошки коснулось лба девушки, следом мягко прильнули губы.

Они тонули в янтарной бесконечности заката, сидя плечом к плечу под ивами, пока Олянку не сморил сон... внутри сна. Убаюканная журчанием реки и нежным мурлыканьем, она сомкнула веки.

И проснулась под теми же ивами, но солнце уже давно зашло — только жёлтая полоска догорала на западном краю неба. Женщины-кошки нигде не было, и местность снова изменилась. Ушло из неё что-то... Живое дыхание, одухотворённость и разум исчезли, плоской и холодной стала земля, трава — жёсткой, а серебряная гладь реки — сумрачной и печальной. Душа ушла из этих мест, и всё вокруг стало мёртвым, блёклым, пустым, ненужным.

Невидимая тяжесть пригибала Олянку к земле, когда она плелась домой. Родители её уж хватились.

— Ты где пропадаешь, гулёна? — накинулась на неё матушка.

— Не шуми, мать, — усмехнулся отец. — С добрым молодцем, наверно, заболталась... Забыла ты, что ль, как сама молодой была?

Тут матушка вдруг заметила:

— Ох, дитятко, да на тебе лица нет! Что стряслось?

Не нашла Олянка в себе сил рассказать всё как есть, поэтому отмахнулась:

— Да ничего не случилось, голова просто разболелась. Уснула я у реки на солнышке.

— А я говорила, что на закате солнца спать нельзя, голова болеть станет! — назидательно подняла матушка палец. — Вот после заката — сколько угодно.

Бессонной была эта ночь для Олянки. Только под утро забылась она короткой, бесплодной, томительной дрёмой, а там уж и матушка поднялась, печь затопила, посудой загремела. Отец тоже поднялся и стал собираться на работу. Слышно было, как он смеётся и тормошит заспанных младших дочек, а те пищат, стонут и не хотят вставать. Эта ежеутренняя возня была милой, привычной, Олянка часто и сама вскакивала под неё со смехом, но сейчас тоскливо и беспокойно было у неё на душе. Как-то там Радимира? Поговорила ли с княгиней? Если да, то что ей та ответила? Не до смеха Олянке было, беду душа чуяла.

А что, если всё это лишь померещилось ей? И не существовало никакой Радимиры на самом деле?!.. Что, если закатное солнце сыграло с ней злую шутку — напекло голову, замутило разум, напустило видений? И излучина реки — тоже не лучшее место. Там, где что-то гнётся, ломается — сила дурная, болезненная. Там и деревья кривые, и воздух странный, будто не хватает его: жадно ловит его грудь, тянет в себя, а всё никак не надышится... От этой мысли Олянка будто в ледяную пустоту провалилась.