Врата Войны (СИ) - Михайловский Александр Борисович - Страница 60

22 августа 1941 года. 8:15. Брянская область, райцентр Сураж.

Патриотическая журналистка Марина Андреевна Максимова.

Вот мы и в сорок первом году. Ура! Ура! Ура! А то я ведь даже не надеялась. После того, как наша команда справилась с заданием по описанию зверств фашистских оккупантов в наших Красновичах двадцать первого века, нам было поручено осветить то, как наш спецназ освобождает из немецкого плена советских солдат. Нет, непосредственно туда, где наши спецназовцы штурмовали лагерь военнопленных, нас не пустили, просто разрешили воспользоваться записями с их нашлемных камер. Впрочем, когда вертолеты Ми-8 и Ми-26 начали доставлять на базу под Красновичами раненых и истощенных людей, то работы хватило всем — и волонтерам, и медикам, и журналистам. Там же проходила сортировка, кого ради спасения жизни надо отправить в госпиталь в наше время, а кого можно и нужно подлечить прямо на месте. Тот, кто видел этот ужас, не забудет уже никогда. После нашего репортажа полстраны потребуют, чтобы война с фашизмом обязательно велась до победного конца. Я, например, с содроганием узнала, что в том лагере, который наш спецназ освободил этой ночью, в нашей истории было замучено сто тридцать тысяч человек, причем не только военных, но и обычных гражданских людей, которых немцы хватали прямо на улице. Если дело пойдет так и дальше, то скоро слово «немец» станет ругательным и даже нецензурным.

На рассвете, когда прилетел последний вертолет с ранеными и больными бывшими военнопленными, нас отправили на отдых, но не обратно в наше время, а тут поблизости, в райцентр Сураж, где разместился штаб нашей 144-й дивизии. Пока Григорий Евгеньевич договаривался с местным начальством насчет заморить червячка, а потом поспать несчастным журналистам, в коридоре школы, которую наши временно приспособили под штаб, я нос к носу столкнулась со старым знакомым Николаем Шульцем. Милейший Коленька был гладко выбрит и вместо своего чуть потрепанного немецкого мундира одет в нашу камуфляжную форму без знаков различия, которая ему очень шла. В ней он уже не был таким отталкивающе чужим, как в прошлый раз, и я тут же захотела обновить знакомство.

— Здравствуйте, Николай, — сказала я ему, приветливо улыбнувшись, — я вижу, что в вашей судьбе наступили те самые перемены, на которые вы рассчитывали — и, поверьте, очень рада за вас.

— Да, фройляйн Марин, — ответил он мне, — у меня все благополучно, я стараюсь, и начальство меня ценит. А теперь извините, мне нужно идти, а то я опоздаю.

Ну вот, стоило мне почувствовать интерес к этому мужчине, как он бежит от меня сломя голову, прикрываясь своей работой. Нет, конечно, опаздывать ему ни в коем случае не стоит, но своим шестым женским чувством я ощущала, что никуда он не опаздывал, а просто бежал и бежал, при этом как раз от меня. Обидно же, понимаешь — как говорил товарищ Саахов. Неужели я стала такая страшная, что теперь от меня бегают симпатичные мужчины? Резко обернувшись, я вдруг увидела, что с другого конца коридора на меня с явным неодобрением смотрит девица примерно моего возраста, но при этом страшная как смертный грех. А может быть, такое впечатление создавало то, что эта особа была одета так, как одеваются аборигенки этого времени. Ее волосы неопределенного цвета были собраны в пучок на затылке, на носу как приклеенные сидели очки в железной оправе, а дополняли наряд бесформенная белая блузка с черным галстуком-тесемкой и длинная черная юбка, которые как будто придуманы специально для того, чтобы уродовать женскую фигуру. Выстави такое в огород — и все окрестные вороны сразу умрут от ужаса. Объясняйся потом с Гринписом. Увидев, что я на нее смотрю, девица фыркнула как конь на выданье, развернулась и зашла в одну из дверей. Странная какая-то особа.

Тогда же и там же.

Николай Шульц, переводчик и кандидат в добровольные переселенцы.

Ну вот, все хотя бы немного наладилось. И вот начинается снова… Можно сказать, что я влюбился в фройляйн Марин с первого взгляда, потом постарался о ней забыть, приняв предложение, от которого нельзя отказаться, и отдавшись работе. И вдруг эта роковая девушка снова встречается на моем пути, и я вынужден бежать от нее и ее улыбки. Ведь кто такой я — человек без родины, места жительства и даже определенных убеждений. И кто она — успешная и красивая, как рождественская игрушка, журналистка, у которой множество друзей и подру, г и наверняка есть тот единственный друг, которому она будет отдана навеки. Поэтому я должен делать то, для чего мы немцы и созданы — то есть работать, работать и еще раз работать! И может быть, тогда когда-нибудь я и сумею очаровать девушку, хоть немного похожую на фройляйн Марин, и быть с ней счастливым.

22 августа 1941 года. 10:05. Смоленская область, райцентр Гжатск (Гагарин), штаб Резервного фронта.

Маршал Шапошников свалился в штаб внезапно, как снег в июне. Генерал армии Жуков, натура до невозможности живая и деятельная, на должности командующего на две трети бездельничающего Резервного фронта чувствовал себя откровенно плохо. Нет, он не запил и не пошел по бабам — для такого человека это было бы примитивно. Он нашел себе другое занятие и долбился, как дятел, в Ельнинский выступ противника. Фактически те же удары растопыренными пальцами, как у Тимошенко, только вид сбоку.

При встрече маршал достал из нагрудного кармана письменный приказ, подписанный им самим и товарищем Сталиным, и вручил его Жукову.

— Товарищ Жуков, — сказал он, — собирайтесь, товарищ Сталин и Ставка нашли для вас другую, более подходящую вашему темпераменту должность.

Обалдевший Жуков, быть может, быть впервые в жизни, бледнел, краснел и не знал, что сказать, ибо первый раз после Халкин-Гола, где он стал героем и знаменитостью, его перемещали так внезапно, без всяких намеков и предупреждений. Сначала генерал армии подумал о своем возможном аресте, но потом решил, что Шапошников так мараться не будет. Берия или, лучше всего, Мехлис — это совсем другое дело, а Шапошников — нет.

«Быть может, и в самом деле новое назначение?» — подумал Жуков, разворачивая приказ. И точно — над знаменитой не менее, чем трубка с усами, подписью И. Ст. значились слова: «…назначить командующим Брянским фронтом». Дата, печать, подпись Сталина, подпись Шапошникова.

Значит так, Георгий Константинович, — произнес маршал Шапошников, — товарищ Сталин приказал ввести тебя в дело как можно скорее. Но ты не просто назначаешься командующим Брянским фронтом. Вся суть в том, с кем тебе при этом придется взаимодействовать. Вот смотри.

С этими словами он вытащил из своего портфеля карту (сестру той карты, что осталась в кабинете у Сталина) и расстелил ее на столе. Жуков склонился над этой картой, внимательно ее изучая, потом вопросительно посмотрел на Шапошникова.

— Что это за хрень, Борис Михайлович? — стараясь казаться равнодушным, произнес он.

— Это не хрень, Георгий Константинович, — назидательно подняв палец вверх, ответил Шапошников, — а наши новые союзники, и в то же время не столь уж отдаленные потомки. Между прочим, их близкое знакомство с нынешними немцами началось с того, что через дыру между временами к ним влезла уже хорошо известная тебе третья танковая дивизия генерала Моделя. И уже через сутки они ее того… — Шапошников показал будто давит пальцами жирную окопную вошь, — унасекомили до последнего человека. На этой стороне они тоже неплохо погуляли. Немецкий двадцать четвертый моторизованный корпус, находившийся в районе их высадки — уже разгромлен, а его командующий и весь штаб находятся в плену. Все у них есть — самоходная артиллерия, танки, моторизованная пехота; чего не хватает, так это живой силы или обычной пехоты.

— Зато у нас обычной пехоты хоть отбавляй, — проворчал Жуков, — считай, что кроме нее ничего и нет. Танки или старые, или ломаются чуть что, чини их потом. Артиллерия вечно без тягачей и почти без снарядов. О моторизованной пехоте я вообще молчу, вся она ходит на врага собственными ножками, и при этом совсем не жалуется, потому что грузовики, на которых ее перевозят, способны пройти только по шоссе.