Лесные сторожа
(Повесть и рассказы) - Сергуненков Борис Николаевич - Страница 11

Невольно приходит на память Кузьма Иванович. Где он? Что с ним? Мне немного смешно и трогательно от той сцены, когда Кузьма Иванович беседовал с собаками о звездах. «Псы у меня обидчивые, — думаю я, — это они звезды считают».

«Гав-гав-гав», — захлебывается от чрезмерного усердия Найда.

«Гав-гав», — степенно вторит ей Еруслан. Он считает звезды десятками.

Звезд на небе тысячи; попробуй сосчитай их при собачьем умишке. Псы сбились с ног от непомерного труда. Лают они даже в непогоду, подытоживают подсчитанное, чтобы не забыть.

Ночь глуха. Так и считают они, звездочеты.

Все над нами смеялись:

— Лесники, а живете без скотины. Вы бы хоть козла себе завели.

Побеседовали мы с дедом, пораскинули умом: правду люди говорят — жить без хозяйства худо. Как-никак, а в наших местах так заведено: если человек обзаводится хозяйством, — значит, не ветрогон, не выскочка, а вполне надежный сосед и собеседник.

Встретишься с ним — и поговорить можно о разных разностях: пожаловаться, что корова-де вдруг припадать на левую ногу стала или не ест ничего; может, сено какое несъедомое, в сенокос не успели убрать вовремя; дождь его стебанул, оно и цвет изменило; размышлять о нраве животного и причинности этого нрава, — дескать, норовиста, будляча, на выпаса не идет, все в овсы глядит; с трепетом гадать: кого принесет корова в этом году — бычка или телку, и если телку, то какую: со звездочкой или без. Тут можно искурить не одну пачку сигарет в спорах, чей козел съел в огороде капусту, целый день из-за этого проклинать все козлячье поголовье, не спать ночи, торча перед заболевшей скотиной, вставать в пять утра, косить сено, чистить хлев, пасти… в общем, вести нормальный образ жизни.

Корову брать мы с дедом не стали. Женское это дело — доить коров; тут, по словам деда, «нежность нужна, ласковость», а у нас, у мужиков, откуда она возьмется.

Козу тоже забраковали — шкодлива очень. В хозяйстве нашем и так мало порядка, а с козой совсем хоть из дома убегай. Думали: кого бы еще? Вроде на корове и козе вся живность кончается. Вспомнили кур. Кур держать можно. Птица она неприхотливая, не грязная. Корма много не требует. Будут нести яички, а осенью цыплята подрастут.

Так и решили: весной обзавестись курами. Зиму дед будет плести корзинки и в селе обменяет их на кур.

В апреле дед нагрузился корзинками и отправился в село. Вернулся он на кордон с частью нераспроданных корзинок (день выдался небазарный), с двумя курицами и петухом для развода.

Петух был длинный, тощий — одни кости. Выскочил из корзины, перепачканный в помете, трусливо глянул на нас одним, другим глазом и закукарекал коротко и часто, словно его икота хватила. Больно жалкий вид был у петуха. Я уж тогда сказал, что на нем лежит печать смерти, хоть дед и божился, что это самый лучший петух во всем селе.

Больше всего нам понравилась маленькая серенькая курочка с хохолком на голове, как у свиристельки. Что-то домовитое было в ней; мы ее сразу полюбили.

Полдня мы потратили на то, чтобы сколотить из старых горбылей курятник, устраивали насест, гнездо для яиц.

Беда пришла неожиданно, откуда мы ее меньше всего ждали. Повадился к нам летать ястреб: приглянулись ему наши курочки. Ястреб был старый и хитрый. В небе не кружил — знал, что его пристрелят. А заточится в густые ветки высокой сосны и высматривает оттуда.

Первым попался ему петух. Он даже не успел крикнуть свое обычное кукареку.

Петушиные перышки потом долго летали по лесу, цепляясь за кусты малины и можжевельника.

За петухом пропала курица.

А весной у самой маленькой, рябенькой Таты появились цыплята и она их вывела погулять.

Возле нашего дома большое поле озимой ржи. Чуть снег сойдет, зазеленеет оно густо, словно зеленой щеточкой земля покроется. Ветер свободно гуляет по полю, и вместе с ветром водит курочка хлопотливое семейство.

Рожь невысокая, но цыплята еще меньше — тонут в траве, теряются и кричат тонкими голосами.

Как ни ухитрялись мы подкараулить ястреба, — ничего не выходило, он разгадывал все наши планы.

Зло и досада взяла деда. Вскинул он на плечо ружье и говорит:

— С места не сойти. Убью я этого разбойника. — И подался в поле. Лег в траву, зерна рядом насыпал, чтобы цыплята у глаз ходили, снял шапку и задремал на солнышке.

Ястреб только этого и ждал. Камнем упал с сосны.

Рябая Тата нахохлилась, перья на шее распустила — кинулась на ястреба.

Цыплят как ветром сдуло, исчезли в траве. А мать их на земле с ястребом бьется.

Проснулся дед, руками замахал, закричал:

— Стой! Вот ты где попался. Уж я тебя сейчас.

Прибежал я на выстрел. Гляжу — стоит дед с победным видом, а Тата чуть живая на земле лежит и ногами перебирает.

Собирали мы с дедом цыплят до вечера. Искали в траве. Я говорю ему:

— Ты ступай осторожно, не раздавить бы.

А он отвечает:

— Чай, не иголка, найдутся.

Я говорю ему:

— Проворонил цыплят, старый!

А он отвечает:

— Будут целы-живехоньки.

Собрали мы их все двенадцать штук, уложили в ящик. И Тату домой унесли.

За цыплятами стал ухаживать дед. Цыплята быстро к нему привыкли, — куда он, туда и они. Снизу для них дед, наверное, кажется огромным! Плечи великана подпирают синее небо. А голова-то еще выше. Шаг шагнет — целый километр бежать надо. Зато какие теплые руки у этой большущей мамы-наседки. Руки большие, а берут осторожно; придет ночь — ящик на теплую печку ставят, чуть утро — плывет ящик во двор; выскакивают из него цыплята и жмутся к дедову сапогу.

Все могут достать и сделать эти руки: взять лопату и копать червей у мусорной ямы, нести в ведрах воду из дальнего колодца, сыпать сверху, как дождь, золотое пшено.

Цыплята, кажется, совсем забыли настоящую маму. Она лежала в отдельном ящике. Дед к ней не подходил, считая, что она не Жилица на этом свете.

Лечил ее я. Лекарь из меня плохой; по правде сказать, не лечил ее я, а ранки обмыл да стрептоцидом посыпал. И не умерла ведь она!

Стала поправляться.

Через две недели встала Тата на ноги и заковыляла к своим цыплятам.

Наговорила им что-то, повела в поле. Цыплята впереди, а она сзади, не поспеть ей за ними — научились они бегать за дедовыми сапогами.

Дед глядит на хромую курочку и знай хвалится:

— Не я, — целовал бы ястреб курочку до последнего перышка.

Мои друзья скупо рассуждают о мужестве даже тогда, когда обретают его или теряют навсегда.

Клима я знал еще босоногим мальчишкой. Но после школы пути наши разошлись.

Клим работал в поисковой партии, искал вольфрам в Саянах, потом был путевым рабочим, укладывал шпалы на строительстве железной дороги Тайшет — Абакан, гонял на алтайской реке Бии плоты в то время, когда индийский премьер Неру совершал путешествие по целинным районам Советского Союза.

И всюду, куда бы его ни забросила судьба, ему вскоре начинало не нравиться. Он лихорадочно чего-то искал.

Я звал его на кордон.

И он приехал. Появился неожиданно. Без стука открыл дверь, дважды ударился головой о низкий дверной косяк — в кухне и у меня в комнате. Вместо приветствия хлопнул по плечу так сильно, что я полетел на кровать, и уже потом, детально разглядев нашу хату, сел на табурет.

После минутного молчания заговорил:

— Скрипишь, старина? Ну, скрипи, скрипи. Выть по-волчьи не научился? Научишься. Поначалу все так. Хорохорятся.