Что-то не так (СИ) - "gaisever" - Страница 26

– Лессе́йнгет.

И снова вышел.

– Это я уже знаю, – сообщил Марк вслед. – Ну, раз приказываешь... – он снова подошел к окну, стал разглядывать блистающую бездонную перспективу. – Грандиозно, но долго я бы здесь не продержался. Слишком головокружительно. Блин, – он оглянулся, – я бы сейчас прилег. Но тут только стулья.

Он долго стоял у окна, затем – голова на самом деле начинала кружиться – вернулся к столу, присел, и его разморило – положил голову на руки и задремал. Очнулся от прикасания; поднял голову – Нейгетт, источая зловоние, стоял рядом.

– Айна́хх.

Комнату наполнял сиреневый полумрак – окна сияли темной синевой вечернего неба, подцвеченной холодно-багровым закатом. Марк поднялся, потащился за своим новым другом. Тот провел его в небольшую почти каморку, с высоким узким окном на север, в которой на полу лежало сложенное в пять-шесть слоев такое же серебристо-серое одеяло. Больше в каморке ничего не было – ничего от слова «вообще».

Нейгетт, не промолвив больше ни слова, ушел. Дверь за ним беззвучно захлопнулась, отрезав удушающий смрад – в каморке стало свежо и приятно.

– Во всем этом есть один очень большой плюс, – Марк опустился на одеяло. – Я начинаю чувствовать себя дураком. И именно потому, что всё вокруг реально умнее. А это уже не то когда всё вокруг тупее, но пытается выставить дураком тебя. Когда ты сам реально умнее... Ладно, спокойной ночи, – обратился он к голым стенам, потолку, полу, окну.

Лег на одеяло, успел, в очередной раз, удивиться как на этом простом шерстяном одеяле, сложенном на каменном-то полу, было тепло и приятно, и уснул. Проснулся, как опять показалось, минут через десять. В каморке стояла серая мгла; Марк поднялся, подошел к окну – и ничего не увидел. Вчерашний сверхграндиозный вид отсутствовал. Плотная белая мгла – как будто окно занавешено белой непрозрачной тканью, за которой источник холодного света. Марк стоял и просыпался-соображал секунд-сорок, потом хмыкнул:

– Опять этот туман? На такой-то высоте?

Сделал пару упражнений, размяться-взбодриться, вышел из комнатки, прямым коридором прошел во вчерашний зал, подошел там к окнам – здесь они выходили на запад, – выглянул в непроглядную мглу здесь. Не в силах оставаться на месте, вышел из комнаты и попытался пошляться по дому. Шляться было особо негде – коридор метров двенадцать длиной и два шириной, с одной дверью-окном на юге, в которую они вчера заходили.

Вышел в эту дверь, оказался на мощеной привычным узором площадке, – дальше решил никуда не ходить, потому что в этом тумане, опять же, видно было только на полтора метра вперед. Тогда он вернулся в дом, быстрее закрыв за собой дверь – как-то в этом тумане все-таки жутковато, как-то он все-таки воздействует на мозги, по-странному. Вернулся в квадратный зал. Уселся на стул. Стал смотреть в стену.

Неслышно открылась дверь, вошел Нейгетт, в сопровождении своего аромата – уже привычного и, соответственно, не настолько смертельного как казалось вчера. Марк вскочил, указал в окно:

– Это у вас что, по расписанию? И даже здесь, под небом?

– Игхо́рг, – Нейгетт прошел к окну, выглянул. Глаза сверкнули привычной радугой искр – у него тоже «о́йгген», или как они там? – Ге́йстеммде. Вайдде́тт векхедеххе́нтдетт.

– Игхо́рг, – повторил Марк. – Так называется этот туман? Не́йдве игхо́рг?

Нейгетт бросил из-под бровей острый взгляд, затем произнес, медленно и отчетливо:

– Не́йдде и́гхоорге́ст.

Затем направился к ближайшему черному шкафу, открыл узкую дверцу, достал лист бумаги и какую-то палочку. Вернулся к столу, положил бумагу и палочку, пригласил жестом. Палочка оказалось таким же странным стилусом, виденным на том столе в том доме. Бумага была толстой, пухловатой, и очень приятной на ощупь. Стилус также выпускать не хотелось; Нейгетт подождал пока Марк потрогает эти письменные принадлежности, присел, и написал слово. На кремово-серебристой бумаге появились сажево-черные буквы – аккуратные, ясные, сочные, притом что стилус на бумагу едва давил.

– И́гхоорге́ст, – прочитал Нейгетт, указав концом стилуса на надписание.

– Ну-ка... По ходу, у вас тут какая-то буква значит два звука... Или две даже, да... Вот эта, – Марк указал на четвертую пальцем, – и, если вот это гласный, то эта? – указал на шестую, последнюю. – Какая-то у нее палочка подозрительная... И если так, то... И́-гхоо-рге́ст, – повторил он по слогам.

– И́-гхоо-рге́ст, – Нейгетт поочередно указал на буквы.

– Я прав! Эти две, многохвостые. А буквы классные, вообще-то... Вообще просто супер.

Марк смотрел на надпись, и понимал, что эти буквы нравятся ему все больше и больше. Они были совсем не такие как те, начертанные там, в том городе, на воротах. Эти, сразу видно, «заточены» под перо, чтобы было удобно писать на столе пером на бумаге – и круглым, как этот стилус, и плоским. Те были явно какие-то «капитальные», и вообще производили какое-то древне-фундаментальное впечатление. Первые две Марк хорошо запомнил; он аккуратно отнял у Нейгетта стилус и написал их. Писалось этим стилусом по этой бумаге так обалденно, что сразу захотелось исписать лист до конца, такими аккуратными, ясными, сочными красивыми буквами – но больше этих двух первых он ничего не помнил. Зато хорошо помнил звучание – после того чумазого по самое нехочу мальчишки слово запомнилось само по себе.

– Ле́йнгергех!

– Ле́йнгергех, – Нейгетт кивнул, так же аккуратно вернул себе стилус, написал новое слово. – Ле́йнг-ерг-ех, – прочитал по слогам, указывая на соответствующие графемы.

– Что-то непохоже, что у вас два языка, – Марк оттопырил два пальца. – Похоже, просто две азбуки. Та капитальная, эта – обычная, типа? – он пошевелил пальцами.

– Э́рттентде, – кивнул Нейгетт, посмотрев на пальцы. – Ле́йнгергех, – он дописал к двум Марковым буквам все остальное. – Ле́йнгергех, – указал на это же слово на другой, своей азбуке.

– А как будет «Гессех»?

– Гессех? – Нейгетт хмыкнул, и показалось – то ли с сочувствием, к Марку, то ли с осуждением, к Гессеху. – Сселдеххе́нтдетто́й, эйсе́хх Ге́ссехе́йм... – написал своим алфавитом пять букв. – Гессех.

– А «Гиттах»? Давай уж, раз начал.

– Гиттах, – еще пять букв.

– А «Эйнгхенне»? – голос вдруг дрогнул, а сердце на секунду остановилось. – Давай уж, раз начал!

– Давай уж раз начал, – произнес Нейгетт почти без акцента и начертал семь букв. – Эйнгхенне, – он хмыкнул и снова пронзил загадочным взглядом. – Вайдде́хх лле́меммдетт.

Оставил стилус рядом с бумагой, поднялся, вышел, снова забрав с собой весь свой запах.

– Это самые красивые, и вообще самые лучшие... – вздохнул Марк, не сводя глаз с последнего слова. – Вот с них я и начну все учить.

Минут двадцать он потратил на усидчивое занятие, в результате которого весь лист оказался исписан до конца, а значение и написание двенадцати графем, из которых составлялись все эти слова, – хорошо усвоены. Писать эти буквы, этим волшебным пером на этой волшебной бумаге, было так классно, что когда весь лист исписался, Марк покинул стол и направился к черному шкафу за новым. Открыв дверцу (открылась, опять же, так удобно и плавно, что...), ожидаемой стопки листов он не увидел. В шкафу имелось шесть полок, где стояли какие-то такие же черные кубики, стороной сантиметров по двадцать; на одной полке лежал еще один стилус, и все – больше в шкафу ничего.

В трех остальных так же – пустые вообще. Пришлось вернуться за стол. И снова, и снова – Нейгетт будто подглядывал; дверь незаметно открылась, и он вошел в помещение (вместе, соответственно, со своим ароматом, на который Марк уже перестал обращать внимание). Прошел к столу, взял исписанный лист – изящная аккуратность жеста как-то вообще не вязалась с грязнейшими пальцами (которые, казалось, должны были пачкать все к чему прикасались, но не пачкали), – внимательно просмотрел, вернул.

– Лле! – он кивнул.

– Дай еще лист, – Марк тронул исписанный. – А то там ничего нет, – обернулся на шкаф.