Неповиновение (Disobedience) (ЛП) - Алдерман Наоми - Страница 15

Поэтому я пошла по единственному доступному мне маршруту. На кухне стояло радио. Мой папа слушал по нему новости, аккуратно включая его ровно в шесть вечера, а в шесть-тридцать выключал, доставал вилку из розетки и прятал обратно в ящик. Только когда я была в Нью-Йорке, я узнала, что многие радиостанции транслируют двадцать четыре часа в сутки и даже включают в свои программы музыку. Я знала точно, в каком ящике искать это радио. Я включила его и начала поворачивать колесико, пока не дошла до какой-то популярной музыки. Я слушала Бритни, Мадонну, Кристину, Кайли; какую-то женщину, которая громко пела неприличные слова. Я включила его на максимальную громкость, рассчитывая, из-за нескольких тысяч книг соседи ничего не услышат.

Я вернулась в кабинет. Книги молчали. Я начала работу.

***

В семь-тридцать утра я уже разобрала весь центральный стол и услышала каждую из двадцати лучших песен Великобритании раза три. Среди этих развалин не было подсвечников, но по крайней мере в комнате начал воцаряться порядок. Если честно, в процессе работы поиск подсвечников стал менее важным. Я получала удовольствие, наслаждалась чувством господства над своим прошлым, которое получала от этого упорядочивания. Каждый поставленный на место или выброшенный предмет – это еще один дюйм, отвоеванный у моего отца. В дверь позвонили.

В дверях стояла религиозная женщина в большом светлом шейтеле с красно-оранжевой помадой и небольшим количеством туши на ресницах. На ней было стильное сочетание черно-фиолетовой блузки и длинной черной юбки. Глядя на нее, я подумала: вот какой наряд мне надо было надеть.

Она говорила быстро, как и все они, и вот что я едва разобрала: она говорила что-то насчет уборки и Хартога. Я сказала:

- Прошу прощения?

Она начала говорить медленнее.

- Хорошо, что Вы начали так рано. Д-р Хартог сказал Вам, что нужно убрать, а что мы сделаем сами?

Я ответила:

- Э-э. Я не уборщица.

Озадаченная, она сделала паузу. Я сказала:

- Я дочь Рава. Ронит.

Она уставилась на меня.

- Ронит? Ронит Крушка?

Я кивнула.

- Это я! Хинда Рохел!

Я кивнула. Ну конечно. Я помню Хинду Рохел со школы.

- Хинда Рохел Стайнмец?

Она просияла и помахала мне левой рукой.

- Теперь Хинда Рохел Бердичер. Знаешь, - сказала она заговорщически, — я тебя не узнала в этих штанах и с такой короткой стрижкой!

В ее голосе было то ли обвинение, то ли просто вопрос.

- Да, - сказала я. – Сейчас я другая.

Она подождала. Она ожидала чего-то большего, чем это, я знала. Но она этого не получит. Мгновение спустя она снова засияла.

- В любом случае, очень рада тебя видеть.

Она меня обняла. Это были строгие объятия, но теплые. Она отстранилась и наклонила голову в одну сторону.

- Я очень сожалею о твоей потере. Желаю тебе долгой жизни.

Я никогда не знаю, что на это отвечать. Я помню, давно, когда моя мама умерла. Тогда я тоже не знала, что на это отвечать.

- Я тут прибиралась. – Я закатила глаза. – В этом доме столько мусора, не описать. Уборка в одном только кабинете займет два или три дня. Но, - я опустила руки на бедра, - думаю, если поработаю сегодня до вечера, я здорово продвинусь.

Хинда Рохел скривила рот в судороге.

- Не до вечера, - сказала она. – Шаббат. Сегодня Шаббат. Разве что… Ты больше не…

Я могла бы сказать: да, я больше не. Я могла бы сказать: шаббат, что за ерунда, как это странно – позволять Богу задирать тебя, ограничивая твое поведение в один день недели до кратчайшего списка возможностей.

Я провела рукой по лбу. Я ухмыльнулась, как будто немного смутилась.

- Пятница, конечно же. Совсем забыла, какой сегодня день, с этими часовыми поясами. Сегодня Шаббат, конечно же.

Хинда Рохел улыбнулась, но у меня внутри появилось странное, пустое ощущение, неожиданное растворение всего удовольствия, которое мне принесла уборка в папином кабинете. Мне захотелось взять обратно те слова, что я сказала Хинде Рохел. Но я ничего не сказала.

========== Глава пятая ==========

Глава пятая

Благословен ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, мудрый в тайнах.

Благословение, которое произносят при виде большой группы евреев

Некоторые считают секреты преступными. Если правда невинна, твердят они, почему бы ее не раскрыть? Само существование тайны говорит о злом умысле и правонарушении. Все должно быть открытым, незащищенным.

Но почему в таком случае Бог – не только Бог правды, но еще и Бог тайн? Почему написано, что Он прячет Свое лицо? Этот мир – маска, маска скрывает лицо, и лицо тайно, потому что только в судный день Всевышний откроет нам Свое лицо. Нас учат, что, если Бог приподнимет только маленький уголок своей вуали и покажет нам малейший проблеск Его правды, мы ослепнем от яркости, цвета и боли.

Из этого мы учим, насколько это поверхностно – верить, что все должно быть известно и открыто. Мы можем наблюдать это в нашей жизни. Как часто нам делают больно те, кто заявляют, что «говорят только правду»? Не все правдивые мысли должны быть высказаны. Как часто мы свидетельствуем, как другие унижают свое достоинство, раскрывая свои эмоции, переживания и даже неприкосновенные части тела, когда на это не должны глазеть все подряд? Не все существующее должно быть видным.

Чем мощнее сила, чем более священно место, чем больше правды в мудрости, тем больше они должны быть личными, глубокими и доступными только способным их постигнуть. По этой причине каббалистические тексты должны содержать ошибки, чтобы только люди, обладающие достаточными знаниями, могли постичь их тайны. По этой причине женщина скрывает свои посещения миквы даже от самой близкой подруги, чтобы ее внутренние ритмы и циклы оставались личными. По этой причине священный свиток Торы оборачивают в бархатные одеяния.

Не стоит спешить открывать двери и освещать потайные места. Те, кто постиг тайны, говорят не только о красоте, но и о боли. Некоторые вещи не должны быть видимыми, а слова – произнесенными вслух.

***

- Естественно, сейчас мы должны подумать, - сказал Хартог, - про хеспед, собрание для оплакивания умершего. – Положив руку на перила вокруг бимы, он тяжело дышал и взглядом исследовал пустую синагогу. Ряды стульев и аккуратные книжные полки были подготовлены к шаббатнему служению, которое произойдет немного позже.

Довид закрыл глаза. Он проснулся с головной болью. У него часто были головные боли – не всегда изнурительные, но всегда не поддающиеся никакой комбинации таблеток, - что неизбежно окрашивало его день потоком краски. Эта боль была ярко-голубая. Щупальца льда подкрадывались к его левому виску. Они погладили его щеку с отвратительной нежностью. Один начал исследовать его ухо, и сперва боль была резкой, но постепенно стала глубокой и тупой. Его лицо сохраняло спокойствие; показав дискомфорт, он их только приободрит.

Открывая глаза, он понял, что Хартог ожидал ответа. Он говорил про… хеспед? Нежный голубой щупалец дотронулся до его левого глаза. Довид заставил рот говорить, отметив его резиновую эластичность.

- Хеспед? Да, конечно. Я не думал…

Хартог был прав. Похороны были чем-то тихим и приватным, как положено. Кости и кровь должны вернуться в землю, как только душа покидает их. Но для такого лидера, как Рав, необходим хеспед в конце тридцати дней скорби. Должны собраться все, знавшие его,чтобы восхвалить и превознести его память.

- Разослать приглашения? – спросил Довид. Он бросил взгляд на стулья за перилами. Он хотел предложить сесть, но не знал, не сочтет ли Хартог это неуважительным по отношению к памяти Рава. Ледяные пальцы давили все сильнее. Левый глаз Довида гудел от боли, сотрясая его лицо каждый раз, когда он моргал. Было сложно сосредоточиться на словах Хартога.

- Предоставь это мне, Довид, - улыбнулся Хартог. – Не стоит себя этим утруждать. Но есть кое-что.

Хартог сделал паузу. Голубой щупалец пробрался ко второму глазу и издавал скрипящий звук, дотрагиваясь до него. Звук был тихим и тошнотворным. Хартог будто не замечал его.