Малыш - Верн Жюль Габриэль - Страница 8

Волны увлекли бы почти лишившегося чувств Малыша с собою в море, если бы Грип не поспешил к нему на помощь и не вытащил его на берег.

После усердных растираний ему удалось наконец поставить Малыша на ноги.

– Идем, идем отсюда! – сказал Грип.

Но Малыш сперва направился к скалам. Найдя убитую чайку, мальчик со слезами на глазах встал перед нею на колени, после чего вырыл яму в песке и похоронил птицу.

Не был ли он сам такой же всеми покинутой, беспомощной птицей… несчастной чайкой среди людей?..

Вернувшись в школу, Грип счел нужным обратить внимание О’Бодкинса на поведение Каркера и других. Не упоминая обо всех неприятностях, которые ему самому приходилось терпеть от них, он рассказал прежде всего о дурном обращении и преследовании Малыша. На этот раз они дошли до того, что, не вмешайся он, ребенок погиб бы в море.

О’Бодкинс покачал головой. Ведь это, черт возьми, нарушает всю его отчетность! Не мог же он завести в своей книге отдельную графу для подсчета подзатыльников, а другую – для пинков! Это все равно что складывать три гвоздя и пять шляп! Конечно, как директору, О’Бодкинсу следовало бы обратить внимание на поведение своих подопечных, но так как его волновали лишь подсчеты, Грип ушел от него ни с чем. С этого дня он решил не упускать из виду своего маленького друга, никогда не оставлять его одного в общей комнате, а уходя из школы, запирать на своем чердаке, где ребенок был по крайней мере в безопасности.

Миновали последние летние месяцы. Настал сентябрь. На севере острова это уже зима, а зима в Верхней Ирландии – это непрерывный снег, бури, ветер, туманы, приносимые атлантическими ветрами с ледяных равнин Северной Америки. То было суровое, трудное время для жителей прибрежных областей. А уж тем, у кого нет ни угля, ни торфа, чтобы топить печь, дни кажутся особенно короткими, а ночи – бесконечными.

Неудивительно, что в здании «Рэггид-скул» стало очень холодно – за исключением, впрочем, комнаты О’Бодкинса. Ведь, посудите сами, от холода чернила бы замерзли, и все его бесценные подсчеты остались бы тогда незавершенными!

Теперь как никогда нужно было ходить по улицам, собирая все, что могло служить топливом для очага. Увы, находилось немногое: упавшие с деревьев ветки, мусор, сваленный возле домов, да крошки угля в порту, оставшиеся после разгрузки корабля. Все ребятишки с необычайным рвением занимались этим вынужденным промыслом. Малыш трудился наравне со всеми и каждый день приносил в дом немного топлива. Это ведь не милостыню просить! И худо ли, хорошо ли, а очаг теплился, распространяя удушливый запах гари. Ученики, продрогшие в своих лохмотьях, теснились у огня, – большие, конечно, ближе всех, – в ожидании ужина, булькавшего в котелке. Но что это был за ужин!.. Корки хлеба, полугнилой картофель, кости с ничтожными следами мяса, и все это в мутном вареве с пятнами жира на поверхности – отвратительнейший суп!

Нечего и говорить, что Малышу никогда не позволяли сесть у огня и на его долю не оставалось даже этой горячей жижи, именуемой супом. Старуха Крисс раздавала его лишь самым старшим, и те набрасывались на еду, словно голодные псы, готовые укусить всякого, кто посягнет на их тарелку.

К счастью, Грип всегда уводил Малыша в свою каморку под крышей, где делился с ним своей порцией. Там, конечно, не было никакого очага, но, забравшись в солому и прижавшись друг к другу, им все же удавалось согреться и заснуть, а сон ведь лучше всего греет – так, по крайней мере, им казалось.

Однажды Грипу невероятно посчастливилось. Он шагал по главной улице Голуэя, когда к нему подошел путешественник, направлявшийся в «Королевский отель», и попросил его отнести письмо на почту. Грип исполнил поручение, за что получил новенький блестящий шиллинг. Конечно, это нельзя назвать серьезным капиталом, но его вполне хватило бы, чтобы удовлетворить аппетит и Малыша, и Грипа. Он накупил различной колбасы, которой они лакомились в течение трех дней тайком от Каркера и других. Понятно, что Грип не намеревался делиться с теми, кто никогда не делился с ним.

Но что было особенно удачно в этой встрече Грипа с приезжим, так это то, что сей достойный джентльмен, заметив его лохмотья, отдал парню свою шерстяную фуфайку, бывшую еще в прекрасном состоянии. Не думайте, впрочем, что Грип оставил ее себе. Нет, он думал только о Малыше и радовался при мысли о том, как ему будет тепло в этой обновке.

– Он будет в ней, точно барашек в шерсти! – говорил себе добрый малый.

Однако джентльмен был так толст и высок, что его фуфайку можно было бы два раза обернуть вокруг тела Грипа, а по длине она укутала бы Малыша с головы до ног. С такой длиной и шириной ее возможно было приспособить для обоих. Правда, просить старую пьяницу Крисс перешить для них фуфайку было все равно что заставить ее отказаться от трубки. Поэтому Грип, запершись на своем чердаке, сам принялся за работу. Вскоре он смастерил для Малыша прекрасную шерстяную куртку, себе же из остатков сшил жилет – без рукавов, но тоже очень даже неплохо!

Нечего и говорить, что куртка эта надевалась Малышом под лохмотья, чтобы никто из оборванцев не узнал о ее существовании – иначе эти пакостники скорее разорвали бы ее в клочья, чем оставили ему.

После продолжительных октябрьских дождей ноябрь разразился ледяными ветрами. Улицы Голуэя покрылись толстым слоем снега. Все маленькие оборванцы страшно мерзли, и их очаг особенно нуждался в топливе, а их желудки – в пище. Поэтому им приходилось, несмотря на снег и ветер, по-прежнему выходить на улицы в поисках необходимого для школы. Собрать что-либо на мостовых теперь было невозможно, и оставалось только ходить от дверей к дверям. Дети выпрашивали милостыню у каждого дома, но лишь изредка встречали сострадание и ласковый прием; чаще же их грубо выпроваживали, посылая вслед угрозы. Приходилось поневоле возвращаться с пустыми руками.

Малыш вынужден был следовать примеру остальных. Но, когда он останавливался перед домом и стучал в дверь, ему всегда казалось, что стук этот отдается болью у него в груди. И вместо того чтобы протягивать руку, прося милостыню, он спрашивал, не нужно ли исполнить какое-нибудь поручение. Давать поручения пятилетнему ребенку! Понятно, что никто этого не делал, но иногда ему бросали кусок хлеба, который мальчик брал со слезами на глазах. Что поделаешь, когда мучит голод!..

В декабре холод и сырость стали еще сильнее. Снег валил крупными хлопьями без остановки. В три часа дня уже приходилось зажигать газовые лампы, но их желтоватый свет не мог пробиться сквозь густой туман. На улицах не было ни экипажей, ни телег. Лишь изредка можно было встретить прохожего, спешащего домой. Но Малыш, с воспаленными от холода глазами, с посиневшими руками и лицом, так и бегал по городу, стараясь плотнее запахнуть свои покрытые снегом лохмотья…

Наконец тяжелая зима миновала. Первые месяцы 1877 года были уже не такими суровыми. Лето в тот год настало довольно рано, и уже с июня началась сильная жара.

Семнадцатого августа Малыша, которому было в то время пять с половиной лет, ждала находка, имевшая самые неожиданные последствия.

В семь вечера он шел по улочке, уже возвращаясь в «Рэггид-скул». Поиски еды в тот день не увенчались успехом, так что им пришлось бы обойтись без ужина, если только у Грипа не были припрятаны пара хлебных корок. Впрочем, им было не привыкать, да и вообще, привычка есть ежедневно казалась им неведомой роскошью, которую могли позволить себе лишь богачи.

Шагах в двухстах от школы Малыш вдруг споткнулся и растянулся во весь рост на мостовой. Нет, он не ушибся, но, падая, заметил некий предмет, откатившийся в сторону, – о него он, очевидно, и споткнулся. Это оказалась толстая бутыль, к счастью, не разбившаяся, иначе он мог бы сильно порезаться. Поднявшись, мальчик огляделся и вскоре нашел эту бутылку. Она была закупорена пробкой, которую, впрочем, нетрудно было вынуть, что Малыш и сделал. Внутри, как ему показалось, было что-то спиртное.