Вольно дворняге на звезды выть (СИ) - Чацкая Настя - Страница 7

— Тебя в детстве обижали?

Ну ёб твою мать, думает Рыжий и цедит:

— Нет.

— А что тогда с тобой такое?

— Ничего.

— Понимаешь, — говорит Йонг доброжелательно, — мой лучший друг считает, что в тебе есть что-то положительное. Я пытаюсь, — говорит, — найти этому адекватное объяснение. Чтобы включить тебя в наш тандем крепкой дружбы, мы должны изучить друг друга, а после, возможно, образуется трио. Понимаешь?

Рыжий переводит на него тяжёлый, практически неподъёмный взгляд. Точно так же он иногда смотрит на парней в Клетке перед тем, как сделать первый удар. Но самое галимое в Йонге — с ним эти гляделки не работают. Он не боец, он сопля. Ему до одного места, как ты на него смотришь — он даже не отличит взгляд «помолчи немного» от «сейчас я вобью тебе переносицу в череп, и мне ничего за это не будет».

Вот и теперь он просто впечатлённо поднимает брови и выразительно кивает:

— Ясно. Я понял тебя. — Поднимает руку и постукивает себя по виску. — У меня тонкое ощущение чужой психологии. Я тебя понял. Ты не готов.

— Йонг, отцепись от него, — отстраненно бросает Хэ Тянь.

И вот оно. Это работает всегда — Йонг слушается беспрекословно. Не как ребенок, не как собака. Как друг.

Рыжий, скрипя зубами, вынужден признать: преданность, с которой Йонг отдаётся их с мажорчиком странной дружбе, заслуживает некоторого, — некоторого, — уважения. И та граница, на которой он балансирует без особенного труда — где-то между ебланством и здравомыслием — она просматривается, она ощущается, она внезапно приобретает реальные очертания.

Йонг оборачивается через плечо и притормаживает. Исчезает из зоны видимости Рыжего, чтобы поравняться с Хэ Тянем.

Какое-то время они шагают в тишине. Потом он зачем-то понижает голос и спрашивает:

— Чувак, всё нормально?

Рыжий перехватывает рюкзак поудобнее, сильнее хмурится, упрямо смотрит перед собой. Всё с ним нормально. Что с этим мудаком может быть. Ну, настроение плохое. Ну, хочется ему повтыкать в мобилу, помолчать, побыть отмороженным придурком.

И дурацкое предчувствие, которое с самого утра перекатывается внутри с мерзким хрустом, как стальной шарик по битому стеклу, оно вовсе ничего не значит.

— Всё нормально. Мне просто нужно позвонить, — отвечает Хэ Тянь, останавливаясь. — Подождите меня на остановке.

Рыжий нехотя оборачивается.

Молча смотрит, как Хэ Тянь делает десяток шагов в сторону, как подносит телефон к уху. Видимо, ждёт, когда пройдут гудки. Потом его лицо напрягается — на линии ответили.

Отчего-то появляется желание потереть рукой грудную клетку. И дело даже не в том, как мрачнеет глядящий в сторону мажорчика Йонг, нашаривая рукой карман толстовки и доставая из него шелестящую упаковку с желейными червяками.

— Будешь?

Рыжий хмурится, глядя как Хэ Тянь резко отвечает что-то в мобильный, как поднимает руку и массирует переносицу, заводит назад волосы — привычка из разряда навязчивых неврозов. (Шарик перекатывается по затылку, вниз, к лопаткам, хрустит крошевом стекла). С-сука.

Рыжий непроизвольно сжимает в кармане кулак, потому что внезапно до него доходит: то, как сегодня себя ведет Хэ Тянь, слишком сильно напоминает период, когда он ловил отходняки после смерти матери.

Слишком сильно напоминает те редкие моменты, когда он упоминал в разговоре отца.

По большей части он о своей семье молчал, а не говорил. Да что вообще Рыжий о нём знает? Имя? Рост? Запах его любимого порошка? И нахера ему вообще что-то о нём знать?

— Нет, — отвечает Рыжий, — не буду.

— Не парься, — говорит Йонг, глядя в ту же сторону. — Наверное, опять дела семейные. Обойдётся.

Но в голосе этого полоумного нет прежней уверенности, с которой он нёс хрень типа «тонкого ощущения чужой психологии…» и «мой лучший друг считает…».

Его голос полностью вычищен от эмоций. Это никогда не бывает хорошим знаком.

— Пофигу мне, — глухо говорит Рыжий, — что у него там.

Хэ Тянь как будто слышит — поднимает голову и издали бросает на него короткий взгляд. На секунду кажется, что лицо из напряжённо-раздражённого почти становится спокойным, будто судорогу отпускает. Но секунда проходит быстро.

И Рыжий злится. Из-под Хэ Тяня будто прямо сейчас монотонно выбивают подпорки, а всё, что он делает, — поднимает голову, чтобы найти Рыжего взглядом, проверить: на месте ли? Остался ли?

Идиот. Как будто это что-то значит. Как будто это важно.

Рыжий моргает, отворачивается. Недовольно ворчит:

— Я на работу опоздаю.

— Не, не, стой. Щас пойдём. Возьми вот, пожуй. Червячка.

— Да отъебись ты.

Но он стоит.

И почему-то ждёт.

Хэ Тянь больше не втыкает в телефон, он втыкает перед собой, сунув руки в карманы. Плечи напряжены. Вся спина напоминает железный пласт. До самого «Тао-Тао» кажется, что он хочет что-то сказать, но не говорит, молчит. Балаболит только Йонг, и к концу пути у Рыжего от него начинает гудеть голова.

Обычно они провожают его до ступенек в парк, и сегодня не исключение — Йонг привычно останавливается, бодро говорит:

— Ну, давай, работник. Богатых тебе пенсионеров! — И, довольный своим остроумием, поворачивает в сторону аллеи. Скорее всего, к дому — Рыжему абсолютно насрать, куда ведут дорожки, которые выбирает для себя этот шизоид. Пусть хоть на Марс отправляется, мир без одного ебаната ничего не потеряет.

Рыжий, не глядя, выдавливает из себя сухое («проваливайте уже отсюда») прощание, взлетает по ступенькам, перескакивая через одну, и быстрым шагом идёт к «Тао-Тао», на ходу доставая из кармана сигареты. Упрямо не пускает в голову ни одной левой мысли.

Сейчас три часа дня — дорожки практически пустые. В будний день до шести вечера здесь редко встречаются посетители, поэтому голос Хэ Тяня, внезапно зовущий его, дёргает назад, как будто он намотал цепь на кулак и рывком поволок к себе.

— Гуань.

Он даже обернуться не успевает, Хэ Тянь сам догоняет его, крепко цепляет за локоть — думает, что Рыжий не остановится. Проигнорирует, как обычно. Взгляд такой же жёсткий, как сжатые пальцы. Рыжий не понимает, что происходит, но привычно выдёргивает руку. Нехуй потому что.

— Чё ещё?

Хэ Тянь не ухмыляется и не скользит взглядом по лицу. Он словно чужой: этого парня Рыжий знает ещё меньше, чем того, что задрочливо протягивает его имя, хотя понимает, что Рыжего это бесит; того, что норовит положить руку на плечо, сжать так, чтоб было не больно, но ощутимо, чтоб чувствовалось ещё пять, десять, двадцать минут; того, от которого пахнет чем-то чайно-свежим, напоминающим глянцевые страницы и блестящие стёкла. Запах, от которого хочется зубы сжать крепко-крепко. Он есть и сейчас, но кажется незнакомым.

— Сегодня после работы езжай домой.

Рыжий хмурится:

— Это ещё с какой радости за заявочки?

— Это просьба, и всё. Не сложно же вроде.

Просьба, значит.

Он открывает рот, чтобы доходчиво объяснить Хэ Тяню, что он думает о его просьбах и замашках контролёра, и куда он может эти замашки засунуть, но Хэ Тянь сжимает губы, делает шаг ближе. Загораживает собой весь парк — или это так кажется. В Рыжем вспыхивает иррациональное желание выставить перед собой руки — но он его душит. Раздельно произносит:

— У меня планы.

— Клетка никуда не денется, — говорит Хэ Тянь спокойно, но что-то в этом голосе давит прессаком. — Езжай сегодня домой.

Рыжий несколько секунд смотрит в тёмные глаза. Качает головой и кривит губы.

— Ты, мажорчик, много о себе возомнил, — выплевывает негромко.

Хэ Тянь не моргает. Смотрит, считывает. Ебучий сканер.

— Свали уже отсюда. Я на работу опаздываю. Задерживаешь.

С этим деревянным выражением лица ему хочется врезать — ощущение знакомое, почти приятное, потому что отдаёт тем временем, когда у них всё ещё было… просто.

А Хэ Тянь словно считает в уме. Когда досчитывает до десяти, моргает. Кивает себе. Словно задачку решил, и оказалась она разочаровывающе лёгкой.