Миллион с Канатной - Лобусова Ирина - Страница 8

— А какой это был год? — не унимался второй.

— Да шут эти года разберет! Они теперь быстро мелькают, два за один сойдет, — схитрил старик.

— А Японец говорил с тобой? — настаивал второй.

— Ну это... Как ему не говорить? Известное дело... Оно самое... Говорил, вот как мы с вами, — старик почему-то занервничал, и это стало бросаться в глаза.

— А внук где твой? — вступил в разговор первый.

— Уж год, как помер... — отвел глаза старик.

В этот момент что-то с шумом хрустнуло. С потолка посыпалась штукатурка. А пламя свечи, задрожав, заметалось по сторонам. Мужчины в кожанках отскочили. Первый, все так же, крепко сжимая рукоятку нагана, всерьез раздумывал, пустить его в ход или пока повременить.

— Так вот это и оно, — старик с довольным видом отошел от стены, — оно самое...

Он указывал на приоткрывшийся в полу люк. Второй быстро поднял деревянную крышку. В ноздри ударил крепкий морской запах — еще более приторный, чем вонючие водоросли. Стал более отчетливо слышен шум волн.

— Что это? — прокричал первый, волны заглушали его слова.

— Так катакомбы под морем, известное дело, — пожал плечами старик.

Они подошли ближе, осветили черную дыру. Стали видны осклизлые ступеньки лестницы. Проход был совсем узким, лестница шаталась от сквозняка.

— Однажды, — голос старика зазвучал неожиданно мрачно, — я сам привел сюда Японца. Это было за несколько дней до того, как он прочитал свою смерть. Именно здесь он увидел свою судьбу. Катакомбы — они не врут. Они могут и показать, если ты их очень об этом попросишь. Но тогда нельзя будет вернуться назад. Вот Японец попросил. И так...

— Многие в городе знают, что Японец мертв? — Странный вопрос первого заставил даже его товарища оторваться от созерцания мрачной подземной дыры.

— Слухи разные ходят. Сами видите, что творится в городе. А вам за что это? — старик с подозрением уставился на него.

— А бандитов Японца много вернулось в город? Что люди говорят? — не унимался мужчина с наганом.

— Так никто не слушает, ни к чему это, — старик помялся. — Не хотят верить, что помер Японец. Говорят люди за то, что жив. Оно и понятно. Как без Японца-то? Вот и говорят, что Японец вернется. А что за вопросы вы такие странные... Что за то?

— Не твое дело! — усмехнувшись, мужчина переложил револьвер в левую руку, в правую взял свечу и стал спускаться вниз.

Очень скоро все трое оказались в узком подземном коридоре, пропитанном сыростью, но в котором почему-то больше не был слышен яростный рев моря. Дорога вела в одном направлении — вперед, и некоторое время все шли молча. Тусклое пламя свечи трепетало на стенах мрачными, обрывистыми тенями.

Скоро дорога завернула направо и вывела их в просторный подземный грот, где с потолка свешивались желтоватые известняковые наросты. Здесь, прямо возле входа, на полу стояла тяжелая керосиновая лампа, и первый потянулся к ней.

— Ну, вам сюда, а мне наверх, — старик, семеня, отступил несколько шагов назад, — дальше вы и без меня справитесь.

— Стоять! — Первый вытянул руку с наганом. — Стоять, кому сказал! Никуда ты отсюда не уйдешь, пока не найдем то, за чем пришли! Ишь, какой ушлый выискался!

— Мы так не договаривались! — В голосе старика вдруг зазвучали истерические нотки, он явно запаниковал.

Второй мужчина быстро зажег керосиновую лампу. В широком гроте разлился яркий как для подземелья свет.

То, что они увидели, навсегда осталось в памяти участников этой сцены. К стене был прибит деревянный крест — огромный, от пола до потолка, выкрашенный ярко-красной краской, насыщенность которой так бросалась в глаза, что казалось, будто крест сочится живой кровью. Но не это было самым страшным.

Самым страшным был распятый на кресте полуистлевший человеческий труп, руки которого были прибиты к нему огромными гвоздями.

Темные остатки человеческой плоти кое-где уже сползли с белеющих костей скелета, отчетливо видневшихся на кресте. Судя по состоянию, труп висел здесь довольно давно. И уже было невозможно определить, мужчина это или женщина, кто это, какая одежда была на нем...

Дико закричав, старик как подкошенный рухнул на колени, закрыл руками лицо. Двое мужчин, остолбенев, с ужасом рассматривали страшную находку.

— Матерь Божья... — Второй перекрестился. Первый с явным неодобрением взглянул на него.

— Где? — подойдя к старику, он резко схватил его за плечи и рывком поднял на ноги. — Где это? Показывай место!

— Я не знаю! — Старик отчаянно пытался вырваться из его рук. — Это проклятие! Оно здесь! Выпустите меня отсюда! Неужели вы не понимаете — это проклятие! Никто не сможет спастись! Никто! Мы все обречены!

— Где? Отвечай! Или я размозжу тебе башку! — завопил первый, яростно потрясая наганом.

— Я не знаю! Я вас обманул! Выпустите меня отсюда! — Изо рта старика вдруг пошла пена, и, выскользнув из державших его рук, он забился на полу в конвульсиях.

— Я понял: он соврал ради денег, — второй быстро подошел к первому, — я подозревал это с самого начала. Он только вход в катакомбы знал, и больше ничего. Оставь его. Лучше пойдем отсюда.

Первый с диким выражением лица обернулся к своему собеседнику. Его глаза были совершенно безум­ными.

— Мы придумаем другой план, когда вернемся в город, — второй все пытался его уговорить, — мы найдем людей, которые видели карту. Попробуем что-то придумать. А сейчас надо уходить.

Но первый не слышал. Глаза его метали молнии — такие же страшные, как и судороги, сотрясавшие тело несчастного старика. Дико закричав, он вдруг принялся стрелять в лицо старику — раз, другой, третий, дробя его в кровавое месиво...

— Прекрати! — Второй попытался схватить его за руку, но ему не удалось. С силой оттолкнув своего напарника, первый выстрелил себе в голову и рухнул на камни прямо у подножия креста.

Все стихло. Но эта тишина была хуже грома. Побледнев как смерть единственный оставшийся в живых бросился назад. Он бежал, не разбирая дороги. Под нависшими сводами известняка еще долго звучал гул удалявшихся шагов.

— Спешиться! — Зычный голос командира отряда перекрыл ржание лошадей. Отряд был небольшим — на центральной площади села сгрудились человек десять всадников. Был конец июля 1919 года. Жаркий, раскаленный воздух южного лета просто обрушил на село густой, плотный зной. Всадники сбились в кучу. Вокруг все стихло.

Эта тишина, наверное, и была самой зловещей. Молодые еще пацаны, лет восемнадцати, только-только попавшие на эту войну, еще не приобрели жесткости в лицах и в сердцах и время от времени порой смотрели восторженными глазами удивленных детей — совсем не солдат.

Но сейчас в их глазах был испуг. И, сбившись в кучу, держа за узду разгоряченных долгой дорогой лошадей, они остро и отчаянно чувствовали ту атмосферу ненависти и страха, которая, как живое кольцо, все сужалась вокруг них.

Командир же их был другим. Старше каждого раза в два-три, убеленный сединами ссылок, вооруженных конфликтов и политической борьбы, он походил на монолит из нерушимого камня. И, спешившись, решительно шагнул вперед, словно грудью прокладывая дорогу в тишине, которая, тем не менее, не несла в себе ничего, кроме угрозы.

Только остановившись и оставив коней, можно было рассмотреть эту угрозу. Это были люди.

Их было много. Застыв, они окружили кольцом крошечную площадь. Их горящие ненавистью глаза словно воздвигли стену между собой и этими всадниками.

В основном толпа состояла из мужчин — от 20 до 40 лет. У всех были обветренные, обожженные солнцем лица крестьян, на которых проступила отчетливая печать физического истощения. Все они были измождены, все измучены бесконечной войной, и голод привел их за ту черту, где стираются все грани.