Сын вождя (СИ) - "Нэйса Соот' - Страница 31

Льеф поджал губы и дернул плечом.

— Тогда пусть решает свою судьбу сама, — сказал он и, оглядевшись, попытался определить где юг, а затем шагнул туда.

В следующую секунду он оступился, и Кадан молнией метнулся к нему, чтобы подхватить под плечо.

Так они и шли — придерживая друг друга и почти обнявшись.

Кругом расцветало лето. Щебетали птицы в кронах северных сосен и елей. Стоял густой запах первых цветов.

Но ни одному, ни другому не было радостно от того, что наконец закончилась зима.

Когда оба устали настолько, что уже не могли идти, а солнце медленно закатывалось за горизонт, Льеф все же попросил Кадана разжечь костер.

— Я попробую поймать дичь, — сказал он и взял из рук Кадана лук — все снаряжение тот нес с собой.

Кадан кивнул и, опустив на землю мешки, принялся собирать валежник — костры по-прежнему давались ему не очень хорошо. Но он хотел хоть немного помочь Льефу и потому сидел и крутил палочку в ладонях, стараясь поджечь сухой мох, до тех пор пока Льеф не вернулся с уткой в руках.

Льеф выглядел измотанным, и потому Кадан ничего спрашивать не стал, только освободил ему место у костра.

— У нас есть вода? — спросил Льеф.

— Немного, то что у Сигрун нашел.

Кадан потянулся за флягой, намереваясь передать ее Льефу, но тот качнул головой.

— Оставь пока. Разве что по глотку.

Он опасался, что выйти к реке удастся нескоро — большая часть берегов была такой каменистой, что трудно было бы даже наполнить флягу.

Когда оба уже заканчивали есть, Кадан вздрогнул, заметив среди деревьев смутную тень. Сигрун тоже вышла к костру. Опустилась на землю напротив них и замерла, вытянув руки к огню. Слабый ветер трепал ее волосы, а лицо казалось восковой маской в наступившей темноте. И алым лепестком пламени на коже пылал ожог. Кожа вздыбилась, не оставив и следа былой красоты на этой половине ее лица.

Ни Льефу, ни Кадану не хотелось с ней говорить — и говорить при ней между собой. Но никто не решался ее прогнать.

В конце концов, обнявшись, они устроились на земле и уснули. Льеф просыпался от каждого шороха, но так и не смог распознать тот момент, когда Сигрун ушла: когда утром они открыли глаза, то у костра уже остались вдвоем.

Костер все еще тлел. Кадан сидел возле него, обняв руками колени и глядя в огонь.

Льеф приподнялся — здесь, на свежем воздухе, ему стало заметно легче, чем в угрюмой избе — и приник к его спине, положив голову Кадану на плечо.

— Я люблю тебя, — прошептал тот и закусил губу.

Льеф молчал, ожидая продолжения.

— Люблю, Льеф, но ты сам знаешь, нет смысла идти на юг. Там племена, которым мы не нужны.

Льеф вздохнул.

— Что ты предлагаешь? — спросил он.

— Не знаю… — Кадан спрятал лицо в коленях.

Льеф прикрыл глаза и попытался расслабиться, раствориться в солнечных лучиках, пронзавших его веки.

— Я тоже не хочу на юг, — сказал он. — Через два месяца будет новый тинг. Я выйду перед всеми и докажу твою правоту. А еще… Я скажу всем, что ты свободен. Чтобы, если меня убьют, тебя никто не винил.

— Льеф.

Льеф прикрыл ему рот ладонью.

— Я твой хозяин — и я так решил.

Льеф поцеловал Кадана в лоб.

Кадан потерся виском о его висок и снова отвернулся к огню.

— Два месяца… — сказал он, — мы проведем их в лесу?

— Да. Вдвоем. Я буду ловить дичь. А ты — разжигать огонь. Мы будем сторониться людей, потому что если кто-то увидит нас — то по праву может убить. Мы преступники, мы уже мертвы для них.

— А как ты докажешь свою правоту?

Льеф снова замолк.

— Не знаю, — сказал он, — я вызову Эрика на бой.

— И ты убьешь его?

— Не знаю, — повторил Льеф. — Он должен был принять виру, Кадан. Таков был договор.

— Но я начертил руну, и она сделала неправедным ваш бой.

Льеф надолго замолк.

— Разве руны помогли Сигрун сгубить меня? — спросил наконец он. — И разве твоя руна сделала непробиваемым мой доспех? Кто знает — есть колдовство или нет?

— Я не знаю, — признался Кадан, — я просто хотел тебя хотя бы чуточку защитить.

— Я не буду спорить с тобой, — сказал Льеф, — хотя ты мужчина, но снова говоришь как жена. А мужчине недостойно спорить с женой.

Кадан повернулся и легонько его поцеловал.

— Но я и люблю тебя как жена, — сказал он, — разве это не стоит того?

— Стоит. Все, что случилось с нами, стоит того, чтобы две луны провести с тобой.

Два месяца они провели в лесу среди пения птиц и шороха листвы. Днем охотились и собирали коренья, а вечером любили друг друга у костра.

А в одну из ночей Льеф позволил Кадану то, чем заклеймил его Рун. И хотя поначалу было стыдно и казалось, что наутро он перестанет быть собой, любовь и благодарность в глазах Кадана заставляли забыть обо всем. И когда наутро они проснулись, по обыкновению в объятьях друг друга, Кадан смотрел на него с такой нежностью, и такая преданность была в его глазах, что Льеф подумал, что все идет ровно так, как и должно.

Но стоило людям промелькнуть вдали, как приходилось им тушить костер. И не было покоя Льефу — каждую ночь ему снилась усадьба названного отца и брат, погибший от его руки.

И сколько бы ни гладил Кадан его по щеке, сколько бы ни силился притупить эту боль, он ничем не мог помочь.

Потому, когда приблизилась ночь летнего праздника, и в окрестностях усадьбы конунга стал собираться тинг, Льеф попросил Кадана собрать вещи, и они отправились в путь.

В последние две недели накануне тинга ни одного преступника нельзя было тронуть или убить. И на тинге также никто не имел права запретить Льефу говорить, защищая себя.

Потому они без опаски шли большими дорогами, выходили к людям и просились на ночлег — никто не в праве был им отказать.

И к тому времени, когда Льеф и Кадан достигли усадьбы конунга, где уже раскинулись шатры ярмарки и вовсю шли игры между юношами, желавшими помериться в умении драться и стрелять, все, кто был любопытен, уже знали о том, что Льеф, названный сын конунга и братоубийца, со своим рабом-саамом идут на тинг говорить.

Те, кто знал Льефа в лицо, оглядывались на него и тыкали пальцем. И говорили другим, так что те передавали третьим, пока все взгляды кругом не оказывались обращены к нему.

Под тяжестью этих взглядов Льеф остановился наконец и, сделав глубокий вдох, как будто они давили ему на грудь, произнес:

— Я желаю говорить с конунгом Эриком. Моим учителем… и названным отцом.

Над полем тинга установилась тишина. Какое-то время ответа было не слыхать, а через несколько мгновений вдалеке послышалось кряхтение и старческий голос произнес:

— Я здесь. Но я не вижу перед собой сына, который мог бы назвать меня отцом.

Толпа расступилась, и взгляду Льефа предстал резной деревянный трон. Старика, сидевшего на нем, узнать можно было с трудом.

В последние месяцы Эрик был очень плох. Неведомый недуг душил его еще с тех пор, как он посетил избу ведовки и заглянул Льефу в глаза.

Одни говорили, что колдовка Сигрун заговорила его. Другие — что ненависть точит сердце Эрика — ненависть, горе и боль.

За два с небольшим месяца Эрик постарел больше, чем за прошлые два десятка лет.

Волосы его поседели и теперь торчали небрежными клоками, так что ни одна девушка уже не обернулась бы ему вслед. Глаза пылали безумием. Губы потрескались и иссохлись.

Но он все еще был крепок. Все еще мог сидеть за столом и все еще держал в руках клинок — потому никто не смел сказать, что Эрик не может править северной землей.

— Я здесь, — Эрик поднялся и, опираясь о ножны с мечом, прошел немного вперед. — Что ты хочешь сказать мне, убийца сына моего?

Льефу с трудом удавалось смотреть конунгу в глаза — не от того, что его терзал страх, а от того, что в них он видел тень Руна, пронзенного мечом и лежащего на холодной земле. Конунга, которого он любил, он уже не мог разглядеть в них.